По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Если у Колриджа этот образ символизирует тайну океана, тайну природы, посягать на которую человек не вправе, то у Бодлера альбатрос – аллегория противостоящего толпе поэта. Он обитатель другого, духовного мира – мира небесных стихий, тогда как в будничной жизни, среди духовно искалеченных, жестоких людей он беспомощен и смешон. Между поэмой Колриджа и стихотворением Бодлера возникает неожиданная аналогия. Если сцену издевательства над птицей у Бодлера считать прелюдией к ее убийству, то поэма Колриджа может рассматриваться как продолжение стихотворного замысла Бодлера – история о том, какая участь ожидает замучивших поэта. В отличие от темной, суггестивной стилистики колриджевской поэмы стихотворение Бодлера подчеркнуто классично. Благородство альбатроса противоположно низости и праздности толпы. Здесь нет полутонов, все максимально пластично и наглядно, а аллегорическая идея, выраженная в последнем катрене, ясна и однозначна. Это не мистическое созерцание, а четкий приговор, исключающий разночтение. Мастер ассоциаций и мистических соответствий, в этом стихотворении Бодлер не нуждается в двусмысленностях. Чувство, определяющее тональность стихотворения, – чувство горечи – не должно смешиваться ни с чем, оно должно быть усвоено читателем в неразбавленном виде. Поэтому Бодлер прибегает здесь к аллегории, которая в отличие от символа не интерпретируется, а семантизируется, то есть понимается однозначно.

В 1901 г. немецкий поэт-символист Стефан Георге перевел 118 стихотворений из «Цветов Зла». Георге не стремился к буквальной точности и назвал свои переводы поэтическими переложениями, стремясь передать не столько букву, сколько дух оригинала, «жгучую духовность» («glühende Geistigkeit») поэзии Бодлера. В предисловии к переводам он пишет:

Переложение «Цветов Зла» на немецкий обусловлено не желанием познакомить с иноязычным автором, но изначальной чистой радостью от формотворчества[585].

В переводе «Альбатроса» Георге усиливает драматизм происходящего и обожествляет его страдания, используя такие образы, как «die herrn im azur, Der lüfte könig fürst der wolke» («он – царь, но только в своем высоком мире»). Сам Георге в 1892 г. создает лирический цикл «Алгабал». Цикл Георге связан со стихотворением Бодлера не только через схожее звучание имени императора и названия птицы, аллитерацию (ср. Альбатрос/Алгабал), но и тематически: римский декадент, император Алгабал создает мир красоты и «чистого искусства» под землей, вдали от мирской суеты – идея, явно созвучная стихотворению Бодлера.

Интересной параллелью к бодлеровскому «Альбатросу» стало стихотворение Георге «Der Herr der Insel» (1894)[586], известное в России по переводу Вяч. Иванова «Владыка острова» (1907). Здесь Георге рассказывает предание рыбаков, легенду об экзотической птице и необитаемом острове как аллегорическом пристанище поэта. Мир красоты и поэзии способен существовать, пока он отделен от людей (идея «Алгабала»), существует сам в себе как «чистое искусство». Как только появляются моряки, птица гибнет и мир красоты исчезает. Это стихотворение, которое было написано более чем за десять лет до перевода «Альбатроса», созвучно ему системой своих образов: море, большая птица как образ поэта и аллегория поэзии, моряки, олицетворяющие профанную, противостоящую поэту толпу.

Но за внешним сходством у Георге стоит совершенно иная поэтическая техника. Если быть предельно кратким, то суть противопоставления двух стихотворений сводится к противопоставлению предмета и метода. Бодлер предлагает вполне обыденную, бытовую зарисовку – моряки издеваются над пойманным альбатросом, – которой внутри самого текста дается вполне исчерпывающее толкование:

Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов[587]

.

Напротив, у Георге пересказывается предание, а его толкование вынесено за пределы стихотворения. Поэтому поэтическая рефлексия развивается и фиксируется у Георге иначе, чем в «Альбатросе». Если определять общий вектор этой рефлексии, то можно было бы обозначить его следующим образом: от логического центра к поэтической периферии, то есть данный вектор центробежен. Это выражается, в частности, тем, что основные семантические характеристики текста сосредоточены не на логических центрах его образной структуры – птице, острове, песне птицы (что символически соответствовало бы триаде поэт – поэзия – поэтический текст):