По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

При жизни создатель «Эврики» был лишь расплывчатой плотью, наподобие его собственной: как можно прислонить друг к другу две бесцельные жизни, лишенные всякого оправдания? После смерти же, напротив, фигура автора обретает завершенность, она уточняется, звания поэта и мученика применяются к нему совершенно естественно, существование становится судьбой, несчастья – результатом предопределения. Именно так приобретают все свое значение сходства между поэтами: они превращают По в образ прошлого самого Бодлера, он становится своего рода Иоанном Крестителем для этого про́клятого Христа. Бодлер склоняется над дальними далями По, над этой далекой и ненавистной Америкой и внезапно видит собственное отражение в мутных водах прошлого. Вот что он такое. Его существование вдруг освящено, увековечено. Отличаясь в этом от Флобера, он нисколько не нуждается в верной коллегии художников (хотя поэма «Маяки» является как бы переписью тех, с кем он разделяет духовное сообщество). Доведенный до крайности индивидуалист, здесь он еще делает выбор; и, будучи избранным, становится представителем всего избранного сословия, элиты. Отношения Бодлера и По причастны причастию всех Святых: чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть известную молитву из «Фейерверков»: «Каждое утро возносить молитву Богу, источнику всякой силы и всякой справедливости, своему отцу, Мариэтте и По, как заступникам» (курсив Бодлера. – Прим. ред.). Это означает, что в экзальтированной душе Бодлера светское сообщество художников приобрело глубоко религиозное значение и стало своего рода церковью[685].

Бодлер говорит о живых так, как – мы полагаем – он говорил бы о мертвых, обращаясь к самой отдаленной части другого. Он говорит с другим без слов, говорит с другим, который не отвечает. «Поэзия Бодлера, – отмечает Д.Э. Джексон, – это, грубо говоря, поэзия беседы»:

Бодлер говорит, он делает из своей поэмы театр слова, которое чаще всего обращено к четко обозначенному получателю. Таким образом, устный характер становится не относительной чертой его поэзии, а естественным регистром поэтического высказывания. В отличие от грезы Малларме о письме, одиноко отражающемся в ночном и скорбном пространстве пустой комнаты, поэзия «Цветов Зла» непрерывно воплощается в голосе, с которым в конце концов сливается воедино[686].

И все же мысль Бодлера «движется от образа к образу», как отмечает Жан Старобинский: