По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Рассуждение о Бодлере и Достоевском развивается благодаря естественному течению интервью. На вопрос о Бодлере Борхес говорит, что «поклонялся ему» («he sido un devoto de Baudelaire»); на вопрос о Достоевском замечает: «я когда-то поверил, что он уникален» («lo creí alguna vez el único»); только имя По упоминается не в ответ на вопрос, а в связи с Бодлером: в ироничном повторе идеи из «Пьера Менара» Борхес не забывает сказать, что По был «учителем» Бодлера. Заметим, что речь Борхеса вполне явственно указывает на особую сакральность поклонения литературным кумирам: ср. отсылку к «вере» и «уникальности» по отношению к Достоевскому, употребление слова «devoto» по отношению к Бодлеру. Возникающая (как следствие погружения в текст, чтения и перечтения, выучивания текста) атмосфера литературного культа Бодлера поддерживается и фразой: «Я мог неограниченно, почти бесконечно цитировать “Цветы Зла”»[938]. Но тут же нарушается в столкновении с иной сакральной перспективой: «Позднее я отдалился от него, почувствовав – может быть, какую-то роль сыграло мое протестантское происхождение, – что он был писателем, несшим мне зло [que me hacía mal], что он был писателем, слишком погруженным в собственную судьбу, в свои личные удачи и несчастья» (курсив мой. – М.Н.). Мотив «перечтения» текстов возникает и случае с Достоевским (несколько иначе, чем в случае с Бодлером, но в целом схоже): «Я множество раз перечитывал “Преступление и наказание” и “Бесы”. Позже, не уставая восторгаться, я понял, что мне было очень трудно отличить одного персонажа от другого. Что все персонажи слишком напоминали самого Достоевского и что все они были личностями, которые – казалось – наслаждались своим несчастьем – как-то так? И это оказалось неприятным. Я перестал читать его и не чувствовал себя хуже в его отсутствие». Возникает здесь и прямое указание на юношеское «обожествление» Достоевского: «Я воображал, что Достоевский был одним из ликов непроницаемого Бога, способного понять и оправдать всякое существо [Yo había imaginado que Dostoievski era una suerte de gran Dios insondable, capaz de comprender y justificar a todos los seres]. Меня удивило, что он в итоге снизошел к простой политике, дискриминирующей и выносящей обычные приговоры [Me asombró que hubiera descendido alguna vez a la mera política, que discrimina y que condena]». Характерно, что именно погружение в политику изымает Достоевского из идеального пантеона. Достоевский – уникальный, бездонный, неопределимый Автор – тождествен Богу, в том числе своей способностью оправдывать [justificar], а Достоевский – не-Бог, озабоченный политикой, как бы теряет связь с идеей благого, праведного [justo] суда-судьбы, перемещается в зону сугубо политического суда-произвола, обвинительного приговора[939]. Обозначенная здесь (на уровне смены глаголов) метаморфоза по-своему соотносится с борхесовской общей оценкой и общим восприятием «Бесов», – несколько позже в одном из диалогов с О. Феррари Борхес заметит: «Роман более всего посвятил себя человеческим слабостям. Я сейчас думаю о великих романистах, задумаемся, к примеру, о Достоевском; его интересовали человеческие слабости, он мыслил как романтик [tenía una idea romántica]; всмотритесь: в “Преступлении и наказании” главный герой – убийца, героиня – проститутка. Подобное нельзя себе представить в отношении Шоу, у него не было романтического преклонения перед грехом, а у Достоевского – было, хоть он и опровергал это обвинение [imputación]. Именно в Достоевском обнаруживается некая разновидность культа зла; это отчетливо проявляется в одном из его романов, в “Бесах” [“Los Demonios” или “Los Endemoniados” – букв. “Одержимые бесами”]; ему по нраву была идея зла….Соблазняла она и Бодлера, и даже Байрона» (курсив мой. – М.Н.)[940].

Ниспровержение кумиров, в свою очередь, подчинено логике осмысления эстетического и этического смыслов литературы (причем «протестантская этика» упоминается в связи не только с По, но и с Бодлером[941]), развивающейся параллельно характерному для Борхеса сопоставлению классической и романтической моделей письма и противопоставлению соответствующих типов творческих личностей[942].