По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Заметим, что Брайдон-второй ведет себя в заброшенном особняке как у себя дома, очевидно зная каждый его уголок. Вспомним, как двойник Голядкина необъяснимо и пугающе легко ориентировался в его доме: «…Чужой, не бывалый человек, попавши на эту лестницу в темное время, принуждаем был по ней с полчаса путешествовать, рискуя сломать себе ноги….Но спутник господина Голядкина был словно знакомый, словно домашний; взбегал легко, без затруднений и с совершенным знанием местности» (Д, 188).

Бродя по самому запутанному участку дома, Брайдон натыкается на запертую дверь. Странное и жуткое в этом на первый взгляд тривиальном факте состоит в том, что незадолго до этого он собственноручно открыл ключом эту дверь. Он не сомневается, что именно его двойник скрывается в запертой комнате. Несколько минут Брайдона одолевают страхи и сомнения, однако в конце концов он приходит к решению благоразумно отступить и, таким образом, оставить в покое свое прошлое. Сравним с героями По и Достоевского, которые также какое-то время предпочитают держаться подальше от своих дублеров.

В отличие от Брайдона его двойник отступать не намерен. Когда Брайдон спускается в холл, то обнаруживает, что дверь, которая, как он уверен, была им заперта, оказывается распахнутой настежь. За этой дверью он различает тень, постепенно сгущающуюся и принимающую форму человеческой фигуры. Так воображаемое «жуткое» (Das Unheimliche) обретает зримую форму. Наконец перед главным героем предстает тот, кого он так давно страшился и кого все-таки решил разглядеть. Однако вопреки ожиданиям вид у двойника не угрожающий, а скорее жалкий, молящий о пощаде. (И вновь напрашивается сравнение с Голядкиным-младшим, который, придя в гости к Голядкину-старшему, вел себя так, слово «был в крайнем… замешательстве, очень робел, покорно следил за всеми движениями своего хозяина, ловил его взгляды и по ним, казалось, старался угадать его мысли. Что-то униженное, забитое и запуганное выражалось во всех жестах его» (Д, 201)).

Наконец, когда двойник поднимает голову, герой открещивается от «своего монстра»: «Это обнаженное лицо было слишком мерзостным, чтобы он согласился признать его своим… Чтобы это лицо, вот это лицо – было лицом Спенсера Брайдона?» (ВУ, 665). (Сравним с реакцией Уилсона, разглядывающего спящего двойника: «И это – это черты Вильяма Вильсона?» (ВВ, 277).) «Этот облик, который он сейчас видел, не совпадал с его собственным ни в единой точке; тождество с ним было бы чудовищным» (ВУ, 665). Как уже говорилось, между Уилсоном-оригиналом и его дублером, равно как и между «стареньким» и «новеньким» Голядкиными, имеется однозначное соответствие. Джеймс, со своей стороны, предложил такой вариант двойничества, в котором образ «другого Я» отличен от Я не только по сути, но и по облику, то есть оригинал асимметричен дубликату. Брайдон обнаруживает, что двойник на него не похож, так как выглядит старше, крупнее и сильнее, у него великолепные сильные белые руки, на одной из них не хватает двух пальцев – военное ранение, полученное на Гражданской войне? Да и одеты двойники по-разному.

В сцене противостояния Джеймс травестирует кровавую дуэль на реальных рапирах из «Уильяма Уилсона». Джеймсовская ирония проявилась в выборе оружия, в открыто снисходительном отношении автора к своему герою. Готовясь «соблюсти достоинство», Брайдон представляет его себе как «знамя», как «материальный образ, присущий более романтической эпохе… Единственная разница могла быть в том, что в те героические времена он… проследовал бы на лестницу с обнаженной шпагой в руке. А сейчас… светильник… будет изображать у него шпагу…» (ВУ,655). Налицо осмеяние героико-романтического пафоса, замена освященного традицией оружия бытовым предметом (вспомним «ножичек» и «перо» в «Двойнике», а также роль светильников в этих трех текстах). И сам поединок Брайдона заканчивается совсем не так, как он – и читатель – до последнего момента ожидал: «Застылый, но одушевленный, призрачный и вместе с тем реальный – мужчина того же состава и той же стати, что и он сам, ждал его внизу, чтобы насмерть померяться с ним силами. Так считал Брайдон, но только до тех пор, пока, еще приблизившись, не рассмотрел, что дразнящая его неясность происходила от поднятых к голове рук его противника – вместо того, чтобы воинственно выдвинуть лицо вперед, он робко прятал его в ладонях как бы с мольбой о пощаде» (ВУ, 664).