По дорогам

Он рассказывал про подвозивших его людей. Болтунов. Крикунов. Философов. Торопыг. Тихонь. Мы разговаривали допоздна, и с каждым часом окна в домах постепенно гасли, сгущалась темнота. Перед уходом он бросал взгляд на мои последние панно, погружался в чтение сотен строк, втиснутых в пространство холста, внимательно разбирал даже самые мелкие каракули, кивал с подчеркнутым энтузиазмом, преувеличенным, но приятным, как раз таким, в котором я нуждался.

Иногда я ужинал у него. Приходил, когда Агустин уже ложился спать. Мари спускалась и садилась с нами за стол, сидела час или два, снова поднималась к себе работать или отправлялась куда-нибудь встречаться с Жанной, с друзьями. Автостопщик брал с полки бутылку пряного рома и наливал нам по стакану.

Кстати, я тебе рассказывал о Фабьенн, об этой психиаторше, которая везла меня от Лорьяна до Парижа?

Я рассказывал тебе о Тьерри? Он согласился подбросить меня километров на тридцать, а в итоге не высаживал пять часов.

Я говорил тебе про Жоржа, музыканта, который коллекционировал гитары и когда-то записал получасовую композицию с Делёзом, читавшим куски из “Странника” Ницше?

А про Александра, студента из Амьена, который мне сказал: ну, любовь… я вот как раз после, вот только что уехал от девушки, хотя не знаю, любовь ли это, мы встречаемся шесть лет, и кажется, она ко мне привязалась, а я по-прежнему ничего не чувствую, может, надо как-то суметь ей это сказать?

Или про Мартину, которая встретила Жан-Пьера в ночном клубе в окрестностях Ла-Роша и продолжает любить его очень сильно до сих пор, спустя тридцать лет? Так вот, в тот день, когда она меня взяла, она забыла сумку в доме, где делала уборку, и только когда я садился на пассажирское сиденье, спохватилась; мы развернулись и покатили назад за сумкой; когда мы подъезжали, она ее увидела сразу – хозяева положили сумку перед дверью, чтоб лишний раз не открывать. Мартина просто подобрала ее, села в машину, и мы отчалили.

А про Сабрину я тебе рассказывал? Она ехала к Жонатану куда-то в район Олона и вдруг сказала, что разлюбила его, надо с ним расстаться. Сказала так решительно, как будто обещание давала: вот я сейчас туда еду, как каждую неделю в пятницу вечером, еду как ни в чем не бывало с ним встречаться, он ни о чем не подозревает, ждет меня, как будто мы собираемся всю жизнь прожить вместе, а я знаю, что все кончено, я хочу это прекратить. Она еще немного помолчала и выдохнула: не могу больше; она очень старалась не расплакаться, улыбнулась мне, извинилась: я уже год пытаюсь, простите, что вываливаю все на вас, но я нарочно это говорю, потому что думаю, а вдруг это поможет мне сегодня его бросить.

А я рассказывал тебе про старика, который, едва я сел и захлопнул дверцу, сказал: вы второй человек, которого я подвожу за всю мою жизнь, первого я взял сорок лет назад. И он поделился со мной этим странным воспоминанием, почти нереальным: тот тип не хотел ему говорить, кем работает, он был хорошо одет, выглядел уверенно и повторял только, что он госслужащий высокого ранга; в какой области, несколько раз спрашивал водитель, и тот наконец не выдержал и сдался: я палач, самым обычным тоном сообщил он, государственный палач Французской Республики, прежний палач был моим дядей, а теперь я палач, это моя официальная должность – палач; гильотина, отрубленные головы – это всё я. Дело было в 1977-м, за четыре года до отмены смертной казни, и в следующие месяцы состоялись еще две, последние в истории Франции, про них много писали в газетах, о самой последней с холодной яростью написала судья Моник Мабелли, которая в числе прочего процитировала мрачную шутку этого палача, когда он снимал наручники с приговоренного, разбуженного в четыре часа утра, эту жуткую, пишет она, зловещую издевку: “Ну вот вы и освободились!” – перед тем как протянуть ему последнюю сигарету, последний стакан рома и отрубить голову.

14

Поездки автостопщика длились обычно неделю, иногда две. Я видел Агустина почти каждый день. Иногда забирал его из школы, если Мари была занята. Он замечал меня среди родителей, стоявших возле школы, и сразу все понимал, шел ко мне не противясь, не выказывая ни разочарования, ни особой радости. Он просто шел. Ему не нужно было объяснять, почему я здесь. Мы уходили вместе. Я спрашивал, чем он хочет заняться. Водил его съесть блинчик, или взять книгу в медиатеке, или посмотреть фильм в кинотеатре.

Я остерегался касаться больной темы.

Все хорошо, ты не очень скучаешь по отцу?

Такого типа фразочка взбесила бы его, он посмотрел бы на меня со всей яростью, на какую способны его черные глаза, и я почувствовал бы, что в один миг разрушил доверие, которое медленно устанавливалось между нами.