По древнегреческому сценарию

Я знал, что к нашему бухгалтеру Якову Степановичу Семенову и его жене Вере Ивановне должна приехать племянница, отец которой погиб на войне, а маму убило осколком бомбы на ее глазах.

— Ну что ты стоишь! — сказала тетя Катя. — Иди умойся и переоденься!

Я быстро выбежал из комнаты, отмылся от побелки, переоделся и вернулся в комнату.

— Пойдем к нам, — пригласила тетя Катя. Мы с Люсей пошли за нею.

— Расскажи Люсе что-нибудь.

— Что?

— Ну, о поселке. О речке. О школе.

— Но я еще не учусь!

— Это неважно. Расскажи, что знаешь.

И я стал рассказывать. Люся слушала серьезно, без улыбки, и мне было жаль ее почти до слез.

— Ничего не бойся, — сказал я вдруг. — Я буду твоим братом. Хочешь?

— Хочу, — сказала она все так же серьезно.

Что-то такое было в ней, что я чувствовал себя как-то странно. Я был сильнее и старше, и был готов защищать ее от опасностей. И в то же время она была мудрее, взрослее меня, и я ощущал ее превосходство, свою под- чиненность.

Так у меня появилась подруга. Нас называли «не разлей вода», и мы постоянно были вместе. Вместе пошли в первый класс: меня отдали в школу, когда мне было восемь лет, а Люсю, когда ей еще не исполнилось семь. Это почти уравняло нас с нею по возрасту.

Она участвовала во всех моих мальчишеских затеях с моими друзьями. При этом она никогда не включалась в них наравне с нами, сохраняя свою автономность.

Я подружил ее с тундрой, и она постепенно оттаивала, на ее лице все чаще мелькала улыбка, а вскоре и глаза приобрели более детское выражение.

Я быстро набирал рост, но рос только вверх, становясь все худее. Люся росла медленнее, сохраняя детскую припухлость. Отец прозвал нас «Пат и Паташон». Это были какие-то юморные персонажи из его молодости, один худой и высокий, второй — маленький и толстый.

Летчик

Одноместный самолет с почтой прилетел, когда уже начинался буран. Весь поселок высыпал на берег, и мы смотрели, как самолет, севший на лед, привязывали к колышкам, вбитым в лед. Мой отец был рядом с летчиком, переговаривался с ним и командовал остальными, и я был невероятно горд этим. От самолета протянули веревку-трос к нашему дому. Разумеется, отец пригласил летчика к нам. Во время бурана они — отец и летчик — по этой веревке добирались до самолета и проверяли колышки и веревки.

Летчика звали Николай. Ему было лет двадцать пять — так определила его возраст мама. Он прожил с нами около трех недель — все время бурана.

Высокий, легкий в движениях, скромный. Скромность бывает разной. Например, от застенчивости или неуверенности. Его скромность была другой: он просто не стремился быть в центре внимания. Скорее даже не скромность, а самодостаточность. Все три недели он был одет в одно и то же: черные брюки и белую рубашку в тонкую голубую полоску.

Спал он в моей комнате — отец притащил откуда-то деревянную кровать и поставил ее у стены напротив моей. Ночью я очень испугался, проснувшись: в кромешной темноте на меня смотрел огромный светящийся глаз. Я пе- рестал дышать, и тут же Николай проснулся, приподнял голову и спросил:

— Саша, ты в порядке?

— Глаз, — сказал я.

— Какой глаз?

Он приподнялся, повернул голову к окну и тихо рассмеялся:

— Это компас! Прости, я не подумал!

Он повернул компас, повешенный на спинку кровати, к себе лицом, и тут же заснул, дыша почти бесшумно и ровно. Просыпался он вместе с мамой, приходил на кухню и смотрел, что она делает. Если она чистила картошку, он доставал перочинный нож, садился рядом, перевернув на бок табуретку, и чистил картошку, аккуратно и быстро, тонко срезая кожуру и вырезая глазки. Если мама растапливала печь, он говорил негромко:

— Дайте, я.

Мама уступала ему место у печки, он садился на корточки, строгал лучину, как-то особенно ловко укладывал ее под дровами, поджигал — и печка сразу оживала, подчиняясь ему без сопротивления.

Вечерами он играл с отцом в шахматы. В первый такой вечер мама сидела на кровати, покачиваясь от усталости: надо было дождаться момента, когда закрыть трубу. Просить отца было бесполезно: забудет и выстудит дом или, не дай бог, закроет раньше времени, так что все угорят до смерти.

— Вы почему не ложитесь? Если я мешаю — я выйду, раздевайтесь, ложитесь, вы же устали за день.

— Я жду, когда дрова прогорят.

— Ах, это! Ложитесь, не думайте, я закрою вьюшку.

Мама, как она мне рассказывала много лет спустя, сразу поверила ему, легла и заснула сразу же, не беспокоясь о печке. Так и повелось. Мама даже не напоминала ему о печке, и он ни разу не забыл закрыть трубу и ни разу не ошибся.

Я помню его ровный голос, чуть глуховатый и как будто бесцветный, настолько он был спокойным. Его улыбку, освещавшую его лицо. Серые глаза, внимательный неоценивающий взгляд. Он был красив, но его красота была неяркая, она не привлекала к себе внимания. Моя мама, плохо переносившая посторонних, призналась потом: «Я не чувствовала его присутствия».

Когда буран кончился, откопали самолет, сняли его с колышек. Николай прогрел двигатель, простился с отцом и со всеми, кто пришел его проводить, и улетел.

Мне жаль, что я был так мал тогда и не подружился с ним.