По краю огня (СИ)

Камердинер вздохнул с таким приторным сочувствием, что Нейла аж передернуло. Он на дух не выносил этого угодливого молодого человека, который был, наверное, лет на пять старше него самого, но порой вел себя словно жеманная девица, а от его слащавого воркования у Нейла иной раз сводило челюсти.

— Подай мне чаю, Юкке, — сквозь зубы сказал он, поднимаясь с кровати. — И можешь идти.

Камердинер изобразил на лице заботливое беспокойство.

— Будет сделано, ваша милость, — прощебетал он. — Но час уже поздний и, похоже, у вас был тяжелый день — не велеть ли Нанетт приготовить постель?..

Нейл последним усилием воли сдержался, чтобы только не послать его ко всем демонам. Слово «постель» в исполнении Юкке звучало настолько двусмысленно, что не будь Нейл так вымотан — точно бы покраснел. «Да за кого они меня принимают?! — в тихом бешенстве подумал он. — За полного идиота?! Фаиз в жизни себя так не вел!..»

— Вели, — трескучим голосом выдавил из себя он. — И неси чай.

— Сию минуту, ваша милость!

Камердинер знакомой кошачьей поступью скользнул к дверям и исчез. Нейл выдохнул. Расстегнув камзол, стянул его с плеч, не глядя бросил на кушетку у стены и подошел к столу. Зажег еще пару свечей, с отвращением взглянул на раскрытое посередине «Овеществление, управление и сочетание», захлопнул его, сдвинул к стене вместе с учебной тетрадью — и, уловив за спиной шорох юбок, сказал:

— Приготовь постель, Нанетт, и иди отдыхай.

— Слушаюсь, ваша милость, — отозвался мелодичный женский голос. Юбки вновь зашуршали, мягко зашелестел атлас снимаемого покрывала. Нейл, не оборачиваясь, уселся за стол и придвинул к себе коробку с карандашами. Надо бы заточить, подумал он. И попросить прислать ему еще бумаги — всего ничего осталось…

Горничная, отогнув край одеяла и взбив подушки, удалилась — впрочем, только затем, чтобы через минуту вернуться с подносом.

— Юкке сказал, вы просили чаю, ваша милость, — смущенно сказала она, опуская поднос на угол стола. Нейл, покосившись в ее сторону, хмыкнул.

— Тебе не холодно, Нанетт? — с легкой усмешкой поинтересовался он.

— Холодно, ваша милость?.. — растерялась девица. Нейл, скользнув взглядом по ее декольте, что с каждой неделей становилось всё глубже и глубже, только махнул рукой. Похоже, кто бы ни приставил к нему эту парочку, он в самом деле считал его идиотом.

— Неважно, — сказал он, отломив кусочек галеты. — Иди. До завтра вы с Юкке мне не понадобитесь.

— Как пожелаете, ваша милость, — присела горничная. И, поколебавшись, все-таки вышла. Дверь спальни за ней мягко закрылась, а Нейл, вновь усмехнувшись, стянул с шеи амулет и покачал головой.

Конечно, ни камердинер, ни горничная не были теми, за кого себя выдавали, пускай исполняли свои обязанности как положено. Но если Юкке бесил хозяина одним своим присутствием, то к Нанетт Нейл относился куда более снисходительно. Всё-таки она была прехорошенькая. Да только не бывает настолько красивых горничных, пусть даже и во дворце, подумал Нейл. И таких откровенных платьев они не носят. И духами от них не пахнет. Он снова вспомнил ползущее вниз декольте и скучливо поморщился. Может, в другое время он и оценил бы его по достоинству, но не теперь — аппетит у него в последнее время пропал не только к еде. Налив себе чаю и в два жадных глотка опустошив чашечку, Нейл положил перед собой стопку бумаги. Вооружился карандашом, вывел на листе одну линию, другую…

Кончик карандаша легко, уверенно скользил белому полотну бумаги, рисуя знакомый профиль, и Нейл, глядя на него, улыбался, не замечая, как медленно расслабляются сведенные усталостью мышцы плеч, а тяжесть в груди с каждым новым штрихом становится всё легче и легче. Высокий лоб, твердый, резко очерченный подбородок, строгая линия губ — на этот раз отец вышел почти как в жизни, только вот взгляд всё было никак не поймать. Нейл, покусывая кончик карандаша, откинулся на спинку стула и прищурился, глядя на портрет. Да, глаза, глаза… Они вообще самое сложное, недаром говорят — зеркало души! Он, недовольно качнув головой, отложил лист в сторону и склонился над следующим. Тихо скрипела бумага под грифелем карандаша, неровно потрескивали фитили свечей, мерно гудел огонь в камине. Нейл рисовал. В последнее время это занятие здорово захватило его, сделавшись из былого «чирканья по полям от нечего делать» чем-то неизмеримо большим и важным. Один на один с чистым листом бумаги Нейл словно бы переставал быть самим собой, а в окружающей его серой тоскливой мути будто приоткрывалась дверь в иной мир — мир, который он так любил, мир, где остались те, кого ему жадно, мучительно не хватало. Он рисовал их всех: отца с матерью, Мелвина, Сандру, Зигги, иногда даже Фаиза с Гаяром, рисовал словно бы не карандашом, но сердцем, — и это была его отдушина, его единственная радость.