По направлению к Рихтеру

(У памятника Фаворскому).Хочется постоять здесь подольше. Я благодарен ему за такого Достоевского, такую Юдину ^[136]. И памятник замечательный: от него светлеет.

Самое лучшее в памятнике Дягилеву — то, что он на острове. Какая хорошая мысль: «Нет человека, который был бы как остров…» Я недолюбливаю этого писателя ^[137], но эпиграф он подобрал самый лучший. Все интермеццо Брамса рассыпаны как маленькие острова. Санторин — самый красивый, хотя ведь он — кратер! Там каждое утро солнечное затмение и черный песок… Это и-moll'ное интермеццо. Маленький Миконос чем-то похож на Венецию ^[138]и такой же опасный. Это — е-moll'ное интермеццо. Уже светает, но все только расходятся спать…

Знаете, что рассказывал Александр Георгиевич Габричевский ^[139]? У греков было принято в гробницы запечатывать лампы. Уже изобрели вечное топливо, и лампа могла гореть несколько веков. Все верили, что усопшие как-нибудь да ей воспользуются. Теперь вам понятно, почему я вожусь со своей лампой?

(У плиты Софроницкого).Здравствуй, Владимир Владимирович!.. Кому-то незадолго до смерти он признался, что больше всего гордится Восьмой сонатой. Самая недоступная, самая мистическая… Полночное солнце! Там есть такое Presto — один его лучик вдруг касается земли… Это правда, что когда Гаврилов играл Восьмую сонату Скрябина, то гасил в Большом зале свет? Хорошо написано у Пруста: «Не нужно никакого света! Пусть играет «Лунную сонату» в темноте, и тогда луна будет освещать ему клавиши!»

Полночное солнце… Это могли только Скрябин и Софроницкий! Интересно, как они между собой сейчас общаются? Так, как написал Мусоргский — «с мертвыми на мертвом языке…» ^[140]? Давайте послушаем. Вы чтонибудь слышите? Я — ничего. У меня ощущение, что там — пустота. Там никого нет. Они — везде, но только не здесь.

Я Ветхому Завету больше доверяю, чем Новому. Наверное, потому что весь прочитал… и он мне часто снился. Про Авраама и Исаака был очень похожий сон… Знаете, что не только у Бриттена есть музыка на этот сюжет? Но и у Стравинского ^[141]… Тут что-то заложено, какая-то важная тайна. Уже одно то, что Сарра родила Исаака, когда Аврааму было сто лет…

Пошел моросящий дождь и Рихтер ему обрадовался. Отказался от зонта. Начал напевать что-то знакомое.

«Drei Kn"abchen, jung, sch"on…» ^[142]Помните, какая там фактура? Мелкого, грибного дождя… Вот к моцартовской могиле не подойти. Стоит в Вене памятник — но это же так… символически… Наверное, это лучше всего — чтобы вообще никаких следов.

Сейчас бы хорошо какую-нибудь закусочную. У вас есть деньги? Если повернуть на Плющиху, там что-то вроде рюмочной. После кладбища всегда хочется…

Знаете, что больше всего убивает? Mania grandioso и… отрубленные головы. Я этого не понимаю. Это только на наших кладбищах.

Удобно в Японии. В любом питейном заведении можно допить недопитое. Мы бы сейчас заплатили за бутылку, а выпили только сто граммов. Остальное хранится до следующего раза. Под фамилией Рихтер или фамилией Борисов. На специальной полочке.

В Японии в нескольких местах я завел свои емкости Они меня всегда дожидаются… Но многие японцы к ним так не притронутся — оставляют для внуков. Им важно, чтоб внуки узнали, как звали их дедушек.

XVII. Семь обрядов

Еще на первых «Декабрьских вечерах» Святослав Теофилович обмолвился: «А ведь в Белом зале можно не только выставки устраивать, не только концерты… Надо подумать и об опере. У меня в Туре бриттеновские притчи имели успех».

К этой теме он вернулся на моем спектакле в Камерном театре. В тот вечер шла и баллада Бриттена «The Golden Vanity» (наше название — «Игра на воде»). Она написана для хора мальчиков и рояля, и поэтому больше всех волновался наш пианист Его по очереди поздравляли Святослав Рихтер, Юстус Франц и Кристоф Эшенбах, которые явились все вместе и, кажется, были довольны.

В перерыве Рихтер произнес значимую для меня фразу: «Так что — Бриттен?»