По направлению к Рихтеру

На чистый холст наносится розовая, голубая краски, с каждым проведением темы краски расцвечиваются, смешиваются. Это — финал C-dur'ной «Авроры». Я ее не играю только потому, что она уже сыграна.Сыграна Нейгаузом. Сыграны и е-moll'ный концерт и h-moll'ная соната Шопена, и «Крейслериана» Шумана. Им же. Лучше не сыграть.

Юдина так сыграла А-dur'ный (Двадцать третий) концерт Моцарта, В-dur'ный экспромт Шуберта, что после нее не хочется. И после A-dur'ного интермеццо Брамса — все будет неловко.

После Софроницкого можно забыть о fis-moll'ном полонезе, о g-moll'ной прелюдии Шопена, о Третьей, Восьмой, Десятой сонатах Скрябина.

Гилельс так «отгрохал» d-moll'ный концерт Брамса, что эту тему я для себя закрыл.

За Гавриловым — «Скарбо», «Исламей», «Ромео и Джульетта перед разлукой» ^[127], но главное — Третий концерт Рахманинова.

В этом списке не хватает Гульда, но я его нарочно «забыл» — он везде допускал нарушения: игнорировал повторы. Вот в d-moll'ной фантазии Моцарта повторов нет, и сразу какой результат! Хотя я бы эту фантазию все равно не играл!

Надо сказать всем, чтобы к этим сочинениям не прикасались лет двадцать пять! Ноты выдавать только музыковедам.

Теперь останавливаемся у ресторана «Прага».

Знаете, как раньше его называли — «Брага»! Знаменательное место. Ольга Леонардовна рассказывала, что Чехов здесь отмечал премьеру «Трех сестер». Скрябин праздновал исполнение «Прометея».

(Разглядывает небо).Облака! В точности как у Листа — серые ^[128]. Скрябин ввел в партитуру «Прометея» «стальной цвет с металлическим блеском». Что-то похожее…

Я не очень верю в скрябинское «Luce». Для меня, например, Es-dur — красный. Но, сколько Es-dur'ных сочинений, столько и новых оттенков. Давайте будем перебирать: алый, рубиновый, пурпурный, яхонтовый, пунцовый, багряный, малиновый, как мак, как грудка у снегиря…

У Дома-музея Скрябина, на Николопесковском.

Это последнее его пристанище. Сюда приходили и Бердяев, и Алиса Коонен…

Для меня в Скрябине важно, что он тоже странник. Много играл и в Европе, и в России. Ему нравилось в Лондоне — я его понимаю. Один из родственников Генри Вуда рассказывал ^[129], что, расплачиваясь, Скрябин обязательно одевал перчатки. Англичане находили в этом аристократизм, а на самом деле — обыкновенная мнительность. Скрябин всего боялся… и заражения тоже. Кто чего боится…

Говорят, он мужественно переносил операции. Ему изрезали все лицо, но не спасли.

У меня был случай в Польше — пренеприятный. Авария. Голова разбита, много потерял крови. За два часа до концерта надо накладывать швы. Меня уговаривали на операцию под наркозом, чтобы потом отменить концерт. Перенести. Но я настоял, чтобы швы наложили без наркоза. С мыслью: все! доездился! — я отключился. Был без сознания. Первое, что спросил, когда очнулся: «Что я сегодня играю?» Мне ответили: «Прелюдии и фуги Шостаковича». И я опять в обморок! Потом на меня нацепили тюбетейку, и я играл.

И Шуберт, и Скрябин мало постранствовали. А я все мечусь — по двум направлениям. По направлению к Свану — там все такое чувственное, с грехом пополам. Или к Германтам — там «чистая духовность» и… сны ^[130]!

Хотите, расскажу вчерашний сон? Только не упадите в обморок! Это все ваш Андерсен… У него есть такая «сказочка» — про красные башмачки ^[131]. Одна девочка их никогда не снимала и появлялась в самых неподходящих местах. Ей все делали замечания, а она от восторга начинала танцевать. Затанцевалась и не смогла остановиться. Тогда девочка обратилась к дровосеку и он отрубил ей ножки вместе с этими башмачками. Девочка, счастливая, заковыляла на костылях в церковь, а башмачки так и продолжали танцевать — по всему белу свету. Я все это прочитал на ночь… и вот, что потом увидел.

Я без остановки барабаню пальцами.

У пианистов есть такая привычка, хотя я за собой ее не замечал. Барабаню по окнам, за обеденным столом, потом в церкви на усыпальнице. Это вызывает раздражение окружающих. Папа глядит с портрета с угрожающим видом. Барабаню на церемонии по поводу вручения чего-то. Стучу по чьей-то важной лысине. Меня просят научиться себя вести и лишают важной премии. На улице я уже размахиваю, дирижирую — как Штраус своими польками. Срываю шляпы, сбиваю прохожих…

Мне навстречу — однорукий пианист Пауль Виттгенштейн. Для него писали леворучные концерты и Равель, и Прокофьев. Он предлагает отвести к одному знакомому палачу. Я еще успел подумать, какое это будет облегчение, и поцеловал единственную руку Виттгенштейна… И, конечно, проснулся.

Сразу этого Андерсена с глаз долой! А когда успокоился, решил, что это хороший был сон. Представляете, я уже истлею, а руки мои могли бы играть! Прибегут к вам, поиграют вашего любимого Франка. Вы успокоитесь, меня вспомните. Потом постучатся к Тутику, к Олегу с Наташей… Это же лучше — живые руки… чем гипсовые! У Рахманинова с них сделали слепки — а что в них толку? Слепки играть не будут!

XVI. Я проглотил колокол