По направлению к Рихтеру

— Съел, — соврал я.

— А теперь перекрестись, Светик. Это моя самая любимая фуга.

Девятая прелюдия E-dur.Поезд шел долго, останавливаясь у каждого куста. Всю дорогу троица напротив играла в карты. Я «играл» Двадцать восьмую сонату Бетховена, на подушке.

Запомнил сон. Мама и папа по частям собрали всю одесскую лестницу и погрузили в товарный вагон. Все им помогали — и из оперного театра, и из филармонии. Такой «субботник». Пришла даже певица, которой я аккомпанировал эстрадный номер. И она положила свою ступеньку. Все говорили: в Москве эта лестница тебе пригодится!

Фуга.Всю ночь перед показом Нейгаузу бродил по Москве. Не мог спать. Москва ночью значительно красивей, чем днем — особенно Красная площадь.

Десятая прелюдия e-moll.Мое самочувствие на показе Нейгаузу. Правда, его лучше передает… запись Гульда Как на космодроме. Так, как я играю сейчас, — это взгляд через стеклышко, по прошествии тридцати лет.

Почему я вообще решил связать Баха с собой — именно потому, что Бах объективный, можно говорить от третьего лица.

Это не обязательно мой путь — пусть каждый «разложит себя» на прелюдии и фуги.

Фуга.Здесь не нужны объяснения. У каждого есть миг, когда он допрыгивает до потолка, миг опьянения: я принят в класс Нейгауза!

Одиннадцатая прелюдия F-dur.Атмосфера московских домов, атмосфера простоты. Сначала я жил у Лапчинского и Ведерникова На третьем курсе меня подобрал Генрих Густавович. На ужин всегда подавалась ветчина, при этом Нейгауз любил пошутить: «Ты сегодня опять ее заслужил!» В те годы я понял: простота и есть признак подлинной интеллигентности.

Фуга.Нейгауз меня ввел в «высшее общество». На квартире у Павла Александровича Ламма музицировали в восемь рук, обсуждали музыкальные новости. Чай заваривался двух сортов: покрепче, для возбуждения тонуса, и на травах. Подавался с бубликами.

Но вот пришел Прокофьев, и все изменилось. Никто при нем чай не пил. Он открыл рукопись Шестой сонаты и спросил: «Кто будет перелистывать?» Никому почему-то этого не хотелось. Тогда Нейгауз представил меня…

Двенадцатая прелюдия f-moll.У меня было именно такое настроение, когда началась война. Это не паника, не отчаяние, это — меланхолия.

Около консерватории встретил одного музыканта, который от отчаяния бил себя в грудь:

— Что теперь делать, Слава? Все кончено… И чуть не плачет.

— Как что делать? Заниматься!

И я увел его учить «четырехручного Регера» ^[177]. Когда его играешь, забываешь про все на свете — даже про войну. Я тогда, наверное, сидел как никогда много — по двенадцать часов.

Фуга.Конечно, это не «триумфальная» фуга, она — одинокая, брошенная.

Я уже начал ездить: был с концертами в Мурманске, на Кавказе. В Ленинграде встретил Новый год абсолютно один. Они попросили скорее сыграть и уехать, потому что увидели в паспорте, что я — немец. Это для них подобно артналету.

Помню женщину в первом ряду, которая достала кусочек хлеба и начала грызть, прямо во время концерта. Оттого, что всухомятку — закашлялась и подняла руку. Все в зале поняли: у этой женщины есть хлеб. А мне показалось, что она хочет остановить концерт.

Тринадцатая прелюдия Fis-dur.Для меня это «высокая» тональность, музыка горных вершин. Я жил тогда на Кавказе и как человек равнины захотел однажды вскарабкаться. Купил по этому случаю альпинистский костюм. К Кэтеване Maгалашвили пришел прямо с гор. У нее было ателье с видом на весь Тбилиси, и по вечерам можно было наблюдать Казбек, розовый.

Фуга.Эту фугу я «посвящаю» Василию Ивановичу Шухаеву ^[178]. Этот человек иногда говорил «гадости», но совершенно без злобы. Некоторые не понимали и обижались. Меня он тоже задевал тем, что «стучу по роялю как дятел». «Стань фениксом и будешь играть до тысячи лет», — шутил он, открывая утром бутылку шампанского. С этого начинался наш день в Тбилиси. Он писал мой портрет, а я позировал, почти засыпая (это вы хорошо почувствуете в фуге).

Портрет получился неудачным. Шухаев констатировал: «Я пишу только то, что вижу».

Четырнадцатая прелюдия fis-moll.В Большом зале шла очередная панихида.

Она стояла на сцене с чуть наклоненной головой. Ладони ее были раскрыты, но к концу арии она скрестила их на груди. Голос звучал так, как поют ангелы.

Когда я уже познакомился с Ниной Львовной, то рассказал ей о том впечатлении. Она смеялась и сказала, что выглядит так хорошо только на похоронах. Ее в консерватории уже называли плакальщицей.

Наш первый совместный концерт состоялся в 45-ом году и на сцене стояла уже… Мелизанда! Мы исполняли Ахматовский цикл ^[179].

Фуга.Какое-то время жил в доме Надежды Николаевны Прохоровой. Это был дом со старыми московскими традициями — готовый поделиться всем, что есть.

Неожиданно с фронта пришел младший сын Надежды Николаевны и вечером ушел, чтобы больше не вернуться.