По направлению к Рихтеру

Помню рассказ Муси Гринберг, как вела занятия Юдина. При том, что это была скала бескорыстия, доброты, ее индивидуальность подавляла. Как только ты входил в класс, то попадал под ее чары.

У Генриха Густавовича — другая история. Он раскрывал твою индивидуальность, влезал в душу… но от этого терял как исполнитель. Не хватало на все сил!

Конечно, я хотел поделиться тем, что для себя открыл. Что для себя вымучил. Но тут возникало странное препятствие. Люди, к которым я относился с уважением, которых любил, вызывали у меня состояние, близкое к немоте. Так было и с Генрихом Густавовичем. В его присутствии я не мог говорить совсем. Или говорил глупости.

Если захотите что-нибудь сотворить с этими записями — опубликовать, нажиться на них — запомните: они совершенно бессмысленны для потомства. Можете себя тешить, что малоспособный студент придет в читальный зал, что-то подчеркнет в вашей книге красным карандашом, сдаст экзамен… и забудет об этом навечно.

Так и есть. Забыл про восьмой обряд.Если сначала была «Процессия», то что должно быть в конце? Вот это вы и опишете.

XVIII. «Хорошо темперированный клавир (Том № 2)»

Я жил с родителями в общежитии МХАТа на Гнездниковском… Горячка по случаю «Декабрьских вечеров» уже была неизлечима. Размножались и подтекстовывались клавиры, оркестровые голоса. Сам Рихтер принял макет и эскизы костюмов. Вокалисты сокрушались по поводу неудобства своих партий, жаловались на трахеит. До премьеры пока далеко, поэтому в восемь часов я еще позволял себе утренний сон.

Но именно в восемь — звонок. Сначала — продолжительное молчание. Я уже хотел бросить трубку, но услышал знакомую одышку, покашливание.

— Это я.

Я не поверил, что это может быть Рихтер. Он же никогда никому не звонит..

—  Не может быть… Это вы?

—  Это я.

Еще большая пауза, от полной растерянности.

—  Что-то случилось?

Вообще никакого ответа. Снова покашливание. Я повторяю вопрос.

—  Случилось.

— Что?

—  Приходите, я все объясню. У вас должно быть на все двадцать четыре часа.

—  Почему двадцать четыре?

Но кашель усилился, и он повесил трубку. На Бронной я уже был через полчаса.

Вы же хотели мою биографию, хотели записывать… Но надо быть Достоевским, чтобы этим кого-то поднять. Я долго думал, как это сделать. И вот нашел выход. Я это сделаю… через Баха. Держите ноты.

Он протянул маленькую серую книжицу, по-видимому, детское издание, на котором было написано: «Перлини свiтовоi музики. И.-С Бах. «Добре темперований клавiр. Том другий.»

Совершенно мизерное издание. Для слепых. И очень плохая редакция. Можете черкать карандашом… Самое страшное, если мы перепутаем фуги. Вы можете перепутать, а я — подавно…

Учить «Хорошо темперированный клавир» было мучительно. Вот я и думал, как себе облегчить. Каждая прелюдия, каждая фуга — один миг, как под фотовспышкой.

Сначала выучил прелюдию и фугу es-moll из Первого тома, но это еще в Одессе. По просьбе мамы. По-настоящему «изводить Бахом» начал с сороковых годов. Довел всех в Тбилиси до белого каления. Они после Первого тома все умоляли: «Славочка, а теперь Шумана!» А я им как на блюде — Второй том.

Почему-то решил, что Первый том — чистая музыка, математика высших сфер. Совершенно в нее не вторгался. Зато Второй раздраконил на три части. Первые восемь прелюдий и фуг — детство, вплоть до отъезда в Москву. Вторые восемь кончались смертью Сталина. Как-никак, конец эпохи. Третьи — уже какая-то свобода, концерты… и много потерь.

Первая прелюдия C-dur.Вижу папу, музицирующего за органом. Напротив алтаря, на третьих хорах.

Когда я уже был в Москве, он импровизировал на гражданской панихиде по Прибику ^[169]. В Одессе только и было разговоров: «Импровизировал как Сезар Франк».

Папа всегда сидел на коричневой подушечке. Луч солнца, проникавший сквозь стекло, касался его спины.