Игры светлячков. Для меня они — эльфы! Иногда зажигаются серебристые огоньки, иногда — огуречно-зеленые. Перемигиваются.
Белогвардейский. В общем, почитайте «Дни Турбиных».
Вронский вспоминает скачки. Как его лошадь повалилась на бок, как он бил ее каблуком. В самом конце — Вронский покидает ипподром.
Лучший этюд у Рахманинова и лучшая картина.
Скрябин
По настроению — Восьмой сонет Шекспира
[232]. Даже поддается подтекстовке.Привет Петру Ильичу. Надо играть очень быстро — как будто ребенок плещется в ванне.
У Малевича есть эскизы костюмов к какой-то мистерии
[233]. Вероятно, только задуманной. Мне понравился костюм Похоронщика. Если б я такого встретил на кладбище… Что-то угловато-средневековое, с фиолетовым лицом.По Розенкрейцерам, — как объяснял А.Г. Габричевский, — си-мажор — основной тон человека. В общем, я не против. Но все равно странно… Ведь в си-мажоре не так уж много музыки.
В этой прелюдии — человек весьма расслабленный, дремлющий.
Во Второй сонате Скрябина побочная тема первой части тоже в си-мажоре. Как экономно он пользуется водой — не то, что Рахманинов!
Прелюдия — «прощай, минор», совершенно клейстовская. А я — клейстовский персонаж.
Клейст знакомится с женщиной, которая замужем и смертельно больна. К тому же, в почтенном возрасте. Они где-то уединяются. Сначала Клейст стреляет в нее, и сразу — в себя. Разве этого нет в музыке?
Скрябин сказал — «невыносимая боль». Болит голова, один из ее желудочков. Вообще, я побаиваюсь играть эту прелюдию из-за того, что на 74-й год мне нагадали что-то не совсем хорошее. И ведь Скрябин после этого ничего не написал — умер А у меня — депрессия, довольно затяжная, малоприятная.
Так что число 74 недолюбливаю. А еще недолюбпиваю 16. Opus 16 у Шумана — «Крейслериана» Не в ладах с этой музыкой, только последние две пьесы нравятся. 16-ая прелюдия Шопена — ни за что! 16-ый концерт Моцарта уговаривали японцы. Хороший концерт, но 17-ый лучше. 16-ая соната Бетховена — для Гринберг и Юдиной. 16-ую мимолетность Прокофьева попробовал… но так и не сподвигся. 16-ую прелюдию и фугу Шостаковича… даже музыки не помню.
Прокофьев
Мир Дега. Больше всего люблю «Балетный класс» и этого репетитора с палкой
[234]— посреди класса. В конце он к кому-нибудь палкой приложится.Лучше Дега никто балет не писал.
Тетя Мери на веранде. Подслушивает, как я сочиняю. Это была пьеса «Сон». Очень слабенькая, слишком много унисонов. Подходит мама:
— Какой мальчик… (это она обо мне). Надо срочно заняться воспитанием.
— Нет, он должен быть предоставлен себе! Пусть созерцает — никакой спешки. Вундеркинды — это выскочки. Не люблю тех, кто рано начинает карьеру.
— Ты хочешь, чтобы он навсегда остался с русалками? Надо сделать из него талант…
— Талант — это скучно. Надо сделать из него… Грига.
Мои мысли выглядят совершенно не так.
Хиндемит
Концентрация вальсов, танцевальных ритмов. Немножко безумных, немножко несобранных.
Я таким представляю последний танец Нижинского
[235]. Не в театре, а в каком-то отеле… для непонятной публики. Он соединил движения из разных балетов в один. Импровизация, за которой тщательно скрыто безумие.Какая-то игра… мистификация. Пруст на ваших глазах переделывает Альберта в Альбертину
[236]. Делает это мастерски, но, согласитесь, странная характеристика для женской шеи: «Крепкая, загорелая, с шероховатой кожей». Я читал по-немецки, может это неточность переводчика?Вообще, такие метаморфозы случаются. Когда я играю С-dur'ную сонату Моцарта, воображаю себя младенцем — с каштановыми кудрями. Когда вальс Шопена — почти кокоткой, Эсмеральдой из «Доктора Фаустуса». Поэтому «Сказки старой бабушки» Прокофьева не играю принципиально.
Шостакович