По обе стороны огня [Сборник litres]

Проводник наш, отойдя от костерка, минут пять задумчиво глядел в темную пенистую воду — похоже, решал аксакал, тут нам переправляться или, уж коли не повезло один раз, уходить на другое место, искать новый брод? Потом прошел к лошадям и, просунув одну ногу в стремя, попрыгал на другой, будто воробей на морозном снегу, забрался в седло. Неужели мы сейчас поедем дальше? Ведь костер еще не прогорел. Томир-Адам остановил взгляд своих незрячих, странно-белесых глаз на Декхане. Тот даже сгорбился под этим немигающим взором, на шее у него тугим орешком заходил маленький аккуратный кадык. Старик резко загреб рукою воздух, подзывая Декхана к себе, а когда тот подошел, приказал садиться на лошадь. Декхан замахал, заметелил руками, отказываясь переправляться и вообще отказываясь двигаться дальше, и тогда старик, жестко усмехнувшись, отвердел лицом и неожиданно коротко, без размаха, огрел Декхана камчой.

Удар был сильным. Сделан по-настоящему, не для острастки. Декхан даже подпрыгнул от боли, сморщился мучительно, втянул голову в халат и тут же заработал второй удар. Старик был неумолимо жесток, он выкрикнул что-то неслышно — голос был съеден грохотом воды, — занес камчу для нового удара. Декхан проворно отскочил в сторону, потом ссутулился и покорно побрел к лошади.

Ни я, ни Саня Литвинцев не вмешивались в происходящее. Может, напрасно? Впрочем, вряд ли бы что это дало. Неприятно, конечно, когда при тебе бьют человека, но, увы, что делать, коли свершается это не на московской многолюдной улице, а в мрачных холодных горах, где вершится своя жизнь, существуют свои законы.

У Сани недобро обузилось лицо — Саня переживал то же самое, что и я, и так же, как и я, понимал, что в происходящее вмешиваться нельзя…

Когда Декхан вскарабкался в седло и разогнулся в нем, примеряясь к поводьям, лицо его было мокрым. Непонятно только, отчего мокрым — то ли от слез, то ли от пота.

Проводник подозвал его к себе, сделав широкий мах рукою, крылось на этот раз в его жесте что-то милостивое, доброе. Декхан послушно шевельнул поводьями, подъехал к Томир-Адаму.

Привычным движением старик задрал голову его лошади, Декхан сделал то же самое со стариковым иноходцем, Томир-Адам высвободил одну руку и с силой хлестнул коней камчой. Лошади от хлестка камчи задрали хвосты, нервно заметелили ногами. Вошли в воду.

И в ту же минуту будто горы здешние сдвинулись — течение было стремительным, казалось, будто люди вместе с лошадьми с самолетной скоростью несутся встречь потоку, от этого слепяще быстрого движения горы ведет в сторону, кружится голова, грохот реки перекрывает грохот обрушивающихся камней, что тяжело катятся вниз вместе с водой. Но нет, ничего этого не происходило, горы хоть и кренились, грозя опрокинуться, ничего с них не срывалось, шапки не падали, камни не летели, все оставалось на своих местах.

Саня Литвинцев, перебарывая звон в ушах, жалость, знобкое ощущение опасности, что покрепче веревок скручивает руки-ноги, делает их непослушными, достал из кофра бельмастый аппарат, содрал с его здоровенного, оконтуренного черными насадками зрака крышку-бельмо, навел фотоаппарат на речку с людьми, на поток, притиснул пальцами к корпусу кнопку автоматического спуска. Главным для Сани сейчас была работа. Работа и больше ничего. Он даже про то, что нам сейчас предстояло переправляться, — вдвоем, без проводника, — забыл…

Лошади вынесли Декхана со стариком на противоположный берег, остановились, трудно поводя боками, опустив головы. Они будто бы принюхивались к земле, как собаки, слушали голоса камней, льда, снега, нечто такое, что никому, кроме них, не было слышно.

Наступил наш черед идти в воду. Отчего-то накатилась обида, почему старик бросил нас? Декхана избрал. Ведь Декхан хоть, случается, и пасует перед опасностью, но все же с горами здешними знаком больше, чем мы. Родился тут, вырос. Как бы там ни было, подобные переправы ему куда привычнее, чем нам.

Самое паршивое, когда появляются подобные «почему?» и червь сомнения начинает шевелиться в груди. Почему другой выбран, а не я? Это самое худшее из всех «почему?». Дурная это вещь — вера в собственную исключительность. Надо немедленно давить в себе все «почему?», как орехи, колоть их, щелкать, плющить.

Саня Литвинцев подъехал ко мне, притерся вместе с лошадью, больно придавив седлом мое колено. Я перегнулся, схватил его коня за подуздок, нащупал пальцами металлические кольца удил, больно раздирающих конские губы, ощутил под рукой жесткий и одновременно шелковисто-гладкий волос конской шкуры, потянул голову одра вверх, а он, гад, сопротивляется, танцует непокорно, стремится отвернуть в сторону. Но не тут-то было.

— А-а-а! — торжествующе заорал я, забыв, что в грохоте воды ничего не слышно и на крик мой лошадь никак не отреагирует. — Но! Но! — Забыл я и другое: памирские лошади не подчиняются русским командам, но тут же опомнился и закричал снова, наливаясь какой-то недоброй темной силой: — Чу! Чу! Чу!