По обе стороны огня [Сборник litres]

— Кудайназар грамоту знал. Читать и писать по-русски умел. Его как грамотного к русскому начальнику геологической партии приставили. Партия эта тут золото два года искала. А начальник партии трусливым человеком оказался. Басмачей, кхе-кхе, он боялся, орлов боялся, гор боялся, себя боялся, поэтому всех кругом подозревал, басмачами считал. Кудайназара начальник тот тоже в басмачи зачислил. Бумагу на него худую в Ош написал. В ЧК. Приехали из Оша чекисты, забрали с собою Кудайназара.

Декхан замолчал, приставил к носу ладонь, принюхался, повел головой из стороны в сторону.

— В Алтын-Мазаре баранину варят, той готовят. Скоро сладко кушать будем! — он восхищенно похлопал ладонью по животу.

Ну и нюх! И не только нюх…

Я всегда с завистью относился к людям, которые умеют быстро приходить в себя. Проплывет над их головою туча, сбреет с макушки волосы, ядовитым дождем оросит, а стоит ей малость удалиться, как эти люди уже смеются, они и жизнью довольны, и тем, что туча ушла, целыми их оставила. Неудачная переправа, что стряслась с Декханом, у меня, например, года бы на два затесину оставила, незаживающую метку, я бы изводился каждый раз, потом холодным орошался, вспоминая злосчастное форсирование угрюмой горной речки, а Декхану хоть бы хны. Времени всего чуть прошло, а он уже ожил, он весел, забыл о происшедшем.

В гороховых Декхановых глазах живинки прыгают, веселятся, гоняются друг за другом, большое лицо его румянцем подернулось, ноздри раздуты в предчувствии хорошей еды. Весел Декхан, словно не ждет его в Алтын-Мазаре больной отец, заботы, печаль. Рассказ вон ведет, старается. Забыл про Томир-Адама, про слепящие удары камчи, про обиду и смертную тоску, охватившую его, когда старик заставил переправляться вторично, про слезное отвращение, которое он испытал при виде ревущей воды, черной пены, змеистых корней арчи, высовывающихся, словно щупальца, из полоумного потока. Честное слово, я очень завидую таким людям…

— Не знаю, как это Кудайназару удалось, но сбежал он из ЧК. — Голос Декхана был доверительным, знающим, словно бы он сам участвовал в тех давних событиях. — Сбежал, кхе-кхе, и в один прекрасный момент появился в геологическом лагере. Темной ночью дело было, — добавил он в рассказ немного разбойничьей краски, чтобы придать повествованию достоверность, лихость. — Вошел, значит, в палатку начальника, зажег фонарь. Начальник-то, кхе-кхе, вскочил и сразу за револьвер, но Кудайназар ему оружие применить не дал, отнял. Достал из кармана донос, который тот отослал в Ош, и поднес к начальникову-то, кхе-кхе, лицу…

— Ты писал? — вскричал Декхан неожиданно театрально, будто бродячий актер на деревенской площади. Голос его сделался сценически-грубым, чужим, уже ни одной доверительной нотки. — Отпираться было невозможно, поэтому Кудайназар начальнику тому цы-ы-ык! — Декхан провел пальцем по шее, по тому месту, где едва приметно бугрился аккуратный кадык-орешек. — А сам в горы ушел. Басмачить. И сына с собою, Кадама, взял, кхе-кхе. Три года тогда Кадаму было всего…

Чем ниже мы спускались, тем теплее, ощутимо теплее делался воздух. Лошади перешли с рыси на галоп, окончательно унося нас из промозглого студеного предзимья, из тусклой черноты ущелий, из наледей и снега в лето, в благодатную тишь, в пение птиц, ставшее уже слышимым, в запахи тоя и травы, в цветение злаков и памирской картошки, в лёт стрекоз и жуков.

— Кхе-кхе-кхе, — в такт лошадиному галопу бултыхалось что-то в Декхановом нутре, весело клокотало, давало о себе знать. — Кхе-кхе-кхе! — заведенно подпрыгивал в сиденье Декхан.

— А дальше что? — прокричал, забивая голосом топот копыт, Саня Литвинцев.

— Год он так, кхе-кхе, продержался. Кадама в седле возил, покоя сам не знал и другим не давал. Однажды Кудайназару письмо начальника красных аскеров передали, кхе-кхе, с заставы. Через связчиков. Из Сары-Таша. У красных аскеров застава в Сары-Таше стояла. Это километров сто отсюда. Во-он туда если ехать, — Дек-хан показал рукою на солнце. — В письме начальник красных аскеров писал, что войне пора положить конец, хватит стрелять друг в друга. Тем более что Кудайназар бедняком был, а советская власть — это же власть бедняков, поэтому недоразумения всякие надо, кхе-кхе, прекратить. Писал еще командир, что указ насчет послабления басмачам вышел. Если басмач добровольно поднимет руки вверх, маузер бросит, то его, кхе-кхе, не будут к стенке ставить. Простят. В крайнем случае, если уж грехов у него много, года на два, на три в кутузку определят, и все. В общем, посадил Кудайназар своего сына на коня, сел сам и поехал в Сары-Таш сдаваться… Смотри, заяц! — прервав рассказ, закричал вдруг Декхан, выкинул перед собою руку.

Тропу перед нами перемахнул здоровенный ушастый русак, скрылся в камнях. Следом выскочил другой, непуганый, мясистый, уложил мягкие свои уши на спину, понесся по тропе вниз, смешно взбрыкивая длинными задними лапами.

— Стреляй, аксакал, стреляй! — закричал Декхан, хлопнул ладонью по потнику седла. — Чего не стреляешь?