По правилам и без (СИ)

Сесть мама, правда, еще не успела: отец вдруг придержал ее за локоть. Я не слишком-то придала значения этой мелочи, но осталась стоять рядом.

— Леночка, ты так изменилась с нашей последней встречи, — обратился к моей матери Воронцов-самый-старший, и та улыбнулась в ответ. — Вырастила замечательную дочку, стала прекрасной женщиной. Я помню тебя, когда ты еще была студенткой, и, пусть мы виделись и не так уж и часто, я много слышал о тебе и от твоего мужа, — на этих словах папа, как мне показалось, даже немного смутился, — и от моей дорогой невестки.

Мама вздрогнула, и я вместе с ней. А Виктор Иванович тем временем продолжил:

— Я знаю, что вы с ней были лучшими подругами. Из-за печального стечения обстоятельств ваша дружба чуть не разорвалась, а потом… — он замолчал, словно пытался подобрать правильные слова. — Знаешь, мы очень перед тобой виноваты. Не только перед тобой, перед Димой, Лесей, Алиной. Не знаю, простили ли они старика, но сейчас я прошу прощения у тебя за то, что вынужден был лгать в одном из самых священных.

— Леночка!

Только теперь я поняла, почему Виктор Иванович предложил сесть, и только потом начал разговор. И почему папа так и не отпустил мамин локоть — а теперь держал ее, грозящую вот-вот потерять равновесие.

Человек даже с абсолютно здоровым сердцем вполне может потерять сознание — или просто землю под ногами — когда видит мертвого.

Но Мария Воронцова была живой. Такая же, как на маминых фотографиях, только старше. Она улыбалась, а в глазах застыли слезы.

— Ты жива?..

Миг — и мама сорвалась с места, обняла подругу. Хотела удостовериться, что она действительно здесь, что она жива, что это не галлюцинация, не призрак.

И удостоверилась. Заплакала, попросила ничего ей не объяснять, не сейчас, потому что сейчас главное — что вот она, ее дорогая Машенька, живая. Просила прощения, Мария просила прощения у нее. Взрослые, особенно те, кто изначально все знал, синхронно потупились и устыдились, а Виктор Иванович даже пустил скупую мужскую слезу.

Мама не просила объяснений, не выражала негодования по поводу того, что кто-то — и ее муж и дочь в том числе — знал правду, она просто плакала и радовалась, радовалась и плакала.

А мы с папой радовались за нее. И я почти заплакала, обуреваемая радостью и, вместе с тем, странной тоской. Если Мария здесь, значит Дима тоже должен был вернуться. И он не позвонил.

В прихожей, в моей куртке, зазвенел мобильный, грозящий разрушить трогательный момент воссоединения, и я рванула, чтобы выключить его, уже кроя всеми возможными проклятиями того, кто посмел мне сейчас позвонить.

И замерла, так и не добежав до цели. Телефон разрывался уже припевом одной из моих самых любимых песен, и сквозь него едва прослушивались длинные гудки. Но дело было даже не в этом. Вдруг не стало дела ни до песни, ни до происходящего в доме — мир сузился до серых глаз.

— Оригинально я тебя позвал, да? — улыбнулся Дима чуть неуверенно. Совершенно для него не свойственно, и я вполне могла удивиться и даже засчитать очко в свою пользу, если бы думала о чем-то, кроме одного.

Он здесь.

Здесь.

Здесь.

— Дед убьет за опоздание, но я всего час назад понял, что сделал тебе не тот подарок, — продолжал он своим — и не своим одновременно — голосом. В руках у него, помимо телефона, была пара… тапочек. В виде панд. Радужных.

Быть может, он полагал, что подарок все исправит, и мы дружно сделаем вид, что я не узнавала ничего лишнего, а он не уезжал без единого предупреждения и не игнорировал звонки.

Очень возможно, Кирилл посоветовал — приказал — к нематериальным извинениям приложить материальный подарок и проявил свое особое чувство юмора, которое срезонировало с таким же особым чувством юмора племянника.

Вероятнее всего, Дима Воронцов, самый острый на язык из всех, кого я знаю, просто не слишком-то знал, что говорить. И больше говорить не стал.

Просто кинулся ко мне и закружил вокруг себя, извиняясь, обзывая себя самыми нелестными словами, целуя.

Если судить здраво, то я имела полное право обижаться, и такое быстрое прощение с моей стороны было слабоволием, но…

…черт побери, да разве можно даже думать, ни то что судить здраво, когда тебя так целуют и обнимают?

— Вот, собственно, и вся история, — Мария замолчала, рассказав «официальную» — урезанную до невозможного — версию того, почему пришлось всех обмануть. — И, пожалуйста, не заставляйте думать о том, что будет дальше, я хочу подольше насладиться обществом друзей и семьи без мыслей о будущем! — она сказала это совершенно беззлобно, почти как шутку.

Семейно-дружеское застолье было в самом разгаре. Мама уже не роняла слезы, все радовались, а я под столом сжимала руку Димы и смущалась. Смущалась потому, что его мама с веселой улыбкой успела «проехаться» по нашим с ним отношениям и потребовала, чтобы внуки были в меня, а не в ее оболтуса-сына (и почему, спрашивается, многие любят подкалывать именно на эту тему?), Кирилл со злорадством поддержал эту идею, а сам оболтус-сынок то и дело совершал поползновения в сторону моих коленей.