По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Изнемогая под ударами Германии, мы, естественно, бросали свои умоляющие взоры в сторону Франции, как бы говоря: «Мы спасли тебя в августе 1914 года, дав тебе победу на Марне, протяни же и нам теперь дружественную руку помощи, ибо мы погибаем…» Но Франция в то время не была еще готова. Она рвалась нам помочь, но высшие стратегические соображения умеряли этот порыв, так как преждевременное, неподготовленное выступление Франции могло роковым образом отразиться на исходе всей войны. Поэтому, болея за нас душой и веря в грядущую окончательную победу над Германией, она слала нам с далекого запада лишь лаконическое: «Держитесь, сколько можете, но не заключайте сепаратного мира». В этом пожелании, казалось, заключалась историческая правда, и если бы Россия до конца держалась бы этого мудрого совета, то картина была бы другая. Примером тому могут послужить героическая Бельгия и Сербия, которые не пошли на унизительный сепаратный мир, хотя их территории почти целиком находились в руках врага. Но они дождались победы над Германией, и их жертва и верность союзникам не были забыты при заключении Версальского мирного договора. Так следовало поступить и России.

Но я опять сильно уклонился в сторону. Да просит мне любезный читатель эти невольные отступления, от которых мне трудно удержаться, так как слишком много пережито всеми нами в эти годы великих испытаний России. Хочется еще многое сказать, но пока вернемся к рассказу.

Итак, мы вступили в пределы Польши, и в нескольких верстах от границы наш батальон расположился на отдых в небольшой бедной деревушке Поляски, составляя собою резерв 20-го Галицкого полка, который впереди, примерно в версте, заняв боевую линию, окопался. На этом я и закончу настоящую главу.

Деревня Поляски, где мы стояли, отвечала своему названию, так как действительно приграничный лес кончался, и вокруг нас была холмистая песчаная местность, кое-где поросшая кустарником. Местами синели перелески. После Галиции, в которой почти год протекали наши боевые операции, бедность нашей культуры бросалась в глаза. Невзрачные деревушки с соломенными крышами, убийственные дороги, убогие поля со многими пустырями, тонущее в беспросветной нужде население – все это была печальная русская действительность. Тем не менее худое или хорошее, но все это было наше, и потому, вступив в пределы своего отчества, мы тем больнее почувствовали горечь нашего отступления. Однако утомление войной в то время уже настолько стало сказываться в рядах нашей армии, что я уже ни в самом себе, ни в солдатах не заметил ни малейшего подъема духа, который высшее командование старалось поднять в нас своими приказами, усиленно подчеркивая, что враг вторгся в пределы нашей Родины и что во что бы то ни стало его нужно прогнать, не щадя своей жизни. Солдаты, потерявшие всякую надежду на скорое окончание войны и утратившие веру в начальство в связи с нашими тяжелыми неудачами, были настроены апатично, но сознание воинского долга было у них еще настолько глубоко, что они безропотно шли на верную смерть, если это от них требовалось. Таким образом, говоря короче, я не замечал в солдатах, по крайней мере в своей роте, слишком большого рвения броситься и разбить врага, но и так называемого позорного пораженчества, которое уже успело себе свить гнездо в тылу в России, здесь у нас и в помине не было: слишком еще живы были в памяти картины блестящих побед над жестоким врагом, слишком сильна была еще вера в Россию…