По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Здесь я хотел бы немного остановить внимание любезного читателя, так как незначительный сам по себе факт смены являлся актом преступного недомыслия нашего начальника дивизии генерала Ткачевского, ибо отдание приказа о смене днем не могло быть оправдано никакими соображениями. Каждому понятно, что зоркий противник тотчас заметит движение движущейся для смены части, как бы оно скрытно не производилось, и, прежде чем она дойдет до окопов, она будет или совсем уничтожена огнем артиллерии, или ей будут нанесены очень тяжелые и совершенно напрасные потери. Спрашивается, для чего это среди бела дня понадобилось генералу Ткачевскому сменить галичан? Почему было не дождаться вечера? Это только лишний раз подчеркивало, насколько мало высшее командование берегло нашу живую силу, и без того сильно истощенную. Весть о смене галичан быстро распространилась в нашем батальоне. С подавленным видом, точно готовясь к никому не нужной жертве, собирались солдаты, офицеры же открыто выражали по этому поводу свое возмущение. А тут как на грех германская артиллерия начала редким огнем обстреливать наш тыл, как бы грозно предупреждая нас от рокового намерения… Это еще более стало нервировать нас всех. Но делать было нечего: так или иначе, приказ должен был быть исполнен, и наш батальон в колонне рядами выступил из Полясок по песчаной проселочной дороге. Солнышко склонялось к западу, и вся наша местность была ярко освещена, так что каждый камушек, каждый кустик особенно отчетливо выделялся под его косыми чуть-чуть розоватыми лучами. Шли дорогой, но в тех местах, где она выходила на открытые места, капитан Шаверов искусно уводил в сторону наш батальон и двигал его довольно удачно лощинками и овражками. Шрапнели то делали перелет, то рвались где-нибудь сбоку, причем шрапнельные пули, веером рассыпаясь по скатам, как горох, брошенный гигантской горстью, поднимали легкую пыль, и как-то с очевидной ясностью представлялось, что если бы такая горсть угораздила бы в нашу колонну, то мало кто из нас уцелел бы. Но Бог миловал… Мы вошли в кустарник, гуськом сгибаясь чуть не до земли, до хода сообщения оставалось шагов двести. Это был самый критический момент нашего движения, так как место было открытое. На всех лицах было написано нескрываемое волнение, глаза тупо и беспомощно глядели по сторонам. Напряжение нервов было крайнее. У всех в мозгу шевелилась одна и та же мысль: заметили или нет…

Внезапно неприятельская артиллерия умолкла, точно насторожилась. «Заметили… Сейчас начнут…» – мелькнуло у нас. И мы не ошиблись. Едва только голова первой роты гуськом высунулась из кустов, как снова загрохотали неприятельские орудия, и снаряды рвались в нашей площади.

– Бегом! Бегом… – послышались отчаянные голоса.

Мы побежали. Вокруг нас рвались гранаты, а вверху – шрапнели. В ушах звенело. Один снаряд угодил прямо по нашей живой линии людей, раздались пронзительные крики раненых, несколько убитых наповал были отброшены в сторону. Солдаты заметались… Шрапнели с воем и с оглушительным треском рвались около нас, и запах порохового дыма ударял в нас. Осколки и шрапнельные пули рвали в клочья землю… Но среди этого ужаса ураганного огня все, кто еще уцелел, стремились как можно скорее добраться до окопов, чтобы там укрыться. Когда мы укрылись в окопах, германская артиллерия тотчас прекратила огонь; мы едва могли перевести дух. А позади на роковом месте виднелись десятка два убитых и раненых солдат – этих невинных жертв безрассудного приказа. Видя это, галичане решили дожидаться темноты и с темнотой оставить окопы. У меня в роте оказались два убитых и четыре раненых. Участок моей роты был растянут чуть не на полверсты, и если принять во внимание состав моей роты в 40 человек вместо 250, то легко понять, какую слабую силу мы собой представляли. Но самое опасное заключалось в том, что между моей ротой, составлявшей левый фланг нашего батальона, и соседней 42-й дивизией был прорыв[43] в целую версту Это обстоятельство вызывало во мне сильное беспокойство. В случае наступления немцы легко могли бы через этот прорыв обойти наш левый фланг и отрезать нас от своих. Правда, здесь у нас был пулемет, и, по донесению нашей связи, на правом фланге 42-й дивизии тоже был пулемет, но это мало меняло дело. Несмотря на то что не было слышно ни орудийной, ни ружейной стрельбы и со стороны казалось все спокойно, на самом деле мы чувствовали себя как на пороховой бочке, готовой каждую минуту взорваться. Не подлежало никакому сомнению, что противник воспользуется нашей слабостью и нанесет нам удар; недаром же его артиллерия проявляла днем такую интенсивность.