По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

В Подлесейки я пришел в счастливое время. Оказалось, что наш полк накануне только что прибыл с позиции на отдых. Подлесейки стали нам тем самым, что был для нас Повензов в Галиции. После грязной, напряженной окопной жизни, полной всяких опасностей и неожиданностей, Подлесейки были для нас обетованным местом. Здесь мы могли сходить в баню, переменить завшивелое белье. Здесь можно было спокойно спать, не боясь неожиданного налета противника. Здесь не надо было ходить согнувшись из опасения, что какая-нибудь шальная пуля зацепит тебя и отправит на тот свет. Словом, здесь мы вкушали все приятности тыловой жизни. После поездки в отпуск в голове еще были свежи впечатления от шумного Минска с блестящей разношерстной толпой, с мощеными улицами, с чистенькими тротуарами, с огромными витринами магазинов. И теперь, когда я пришел в Подлесейки, эта небольшая деревушка показалась мне такой серенькой, грязненькой и невзрачной, и обитатели ее тоже такие же серенькие, по большей части солдаты, копошились около своих землянок и ветхих халупок.

Но, несмотря на всю эту непривлекательность, чувствовалось что-то близкое и дорогое сердцу в этой серой и неприглядной картине. Здесь, с этой точкой никогда ранее неизвестных мне Подлесеек, теперь связана моя жизнь и жизнь моих боевых товарищей. Здесь находит свое временное пристанище наша полковая семья, с которой волею судьбы мне приходилось делить все невзгоды, лишения и опасности войны. По дороге к своей халупке на краю деревни, которую я постоянно занимал, когда наш полк стоял в резерве в Подлесейках, мне встречались солдаты моей роты.

Они приветливо мне улыбались без малейшей тени недоброжелательства или злобы и на мои слова «Здорово, молодец!» останавливались и почтительно отвечали: «Здравия желаю, ваше благородие!»

При виде этих знакомых, мужественных, загорелых лиц, обвеянных пороховыми газами, на душе становилось светлее и спокойнее. Здесь с этими людьми я не чувствовал себя одиноким…

Я вошел в избу в тот самый момент, как прапорщик Муратов сидел у стола и, углубившись в чтение книги, попыхивал папироской. Старик-поляк по обыкновению сидел на скамеечке у печки и, низко наклонив голову, в глубокой задумчивости курил свою коротенькую трубку. Больше никого в избе не было. Увидев меня, старик вынул изо рта трубку, встал и с сияющей улыбкой, низко кланяясь, приветствовал меня по-польски:

– С пшияздем, пане капитане! С пшияздем, муй дроги пане![48]

Я поблагодарил старика за радушную встречу и подал ему руку.

– Вы? Какими судьбами? Я ожидал вас только завтра, – воскликнул прапорщик Муратов, торопливо вскакивая из-за стола и подходя ко мне. Он крепко сжал мне руку, и мы поцеловались. Лицо его выражало неподдельную радость.

– Какой там завтра! По-настоящему мне уже вчера надо было явиться в полк; еще, чего доброго, влетит от командира… Впрочем, головы не снимут за один день опоздания, так не хотелось расставаться с домом…

– Еще бы! Ну, Владимир Степанович, распоясывайтесь да рассказывайте, как и что там у нас в матушке-Россее. Ведь вы как с того света…

Я снял и повесил на гвоздь свою потасканную солдатскую шинель с потускневшими офицерскими погонами, пояс с наганом и, вытащив из чемоданчика кое-какую закуску и бутылку портвейна, поставил на стол. Предложил, конечно, и старику попробовать вина. Тот сначала вежливо отказывался, но потом не устоял против соблазна и выпил полстакана, даже крякнув от удовольствия.

Мы с прапорщиком Муратовым уселись друг против друга. Я налил себе и ему по полному стакану портвейна. Мы чокнулись, обменявшись взаимным искренним приветствием. Хорошее вино быстро дало себя почувствовать, и сама собой полилась задушевная дружеская беседа, а на фронте глухо отдавались в избе редкие орудийные выстрелы, от которых только слабо вздрагивали стекла в трех маленьких окнах нашей избенки.

Все, что мне удалось слышать и видеть за свое короткое пребывание в отпуску, я передал прапорщику Муратову Что делалось тогда в высших правительственных и придворных сферах, этого, конечно, знать мы не могли, но, даже вскользь наблюдая жизнь нашего глубокого тыла и обывательские настроения, можно было констатировать грустный факт, что жертвенный высокий патриотический порыв, вызванный войной, давно уже прошел, и на смену ему явились мелочные, шкурные интересы. Поблекли и начали забываться лозунги великой войны, все глубже и шире разверзалась пропасть между фронтом и тылом. Война стала чем-то чуждым, отвратительным, страшным и ненужным…