По следам литераторов. Кое-что за Одессу

«Красные газетчики делают изредка попытки создать из Ленина нечто вроде отца народа, доброго, лысого, милого, своего «Ильича»… Никого лысый Ильич не любит и ни в чьей дружбе не нуждается. По заданию ему нужна – через ненависть, убийство и разрушение – власть пролетариата. Но ему решительно всё равно: сколько миллионов этих товарищей-пролетариев погибнет в кровавом месиве. Если даже в конце концов половина пролетариата погибнет, разбив свои головы о великую скалу, по которой в течение сотен веков миллиарды людей так тяжко подымались вверх, а другая половина попадёт в новое неслыханное рабство, – он – эта помесь Калигулы и Аракчеева – спокойно оботрет хирургический нож о фартук и скажет:

– Диагноз был поставлен верно, операция произведена блестяще, но вскрытие показало, что она была преждевременна. Подождём ещё лет триста…»[519]

После такого впечатления от «Ильича» эмиграция была неизбежна. Не помогла и работа в Издательстве «Всемирная литература», основанном Максимом Горьким. Впрочем, и сам Горький фактически эмигрировал на Капри и – припомним снова Ильфа и Петрова – «признал советскую власть несколько позже Англии и чуть раньше Греции». Куприн, возможно, советскую власть и не признал вовсе. Вернулся он из Парижа в мае 1937-го[520] смертельно больным, не возразил, когда от его имени журналист Николай Константинович Вержбицкий опубликовал хвалебную статью «Москва родная», но сам написал для статьи только фразу «Даже цветы на родине пахнут по-другому». Радовался возвращённому дому с садом в Гатчине, ездил в цирк и на скачки и умер от рака пищевода через 15 месяцев после возвращения.

Завещанием Куприна нам может служить рассказ «Слон», хоть написан он в 1907-м году. Его читают почему-то детям. Они фиксируются на мелочах. Так мы, выросшие в старом доме с деревянными балками перекрытий, больше думали о том, как пол не провалился, когда к девочке, чахнущей от невероятной апатии, приводят слона, чтобы эту девочку как-то вернуть к жизни[521]. Идея же в другом. И эта идея тождественна гриновским «Алым парусам». Получается, что они литературные братья не только по умению приковать читателя к напряжённому сюжету, но и по главной идее: человек может зачахнуть без чуда – но другой человек, любящий его, в силах сотворить это чудо и спасти любимого. И так считал не только неисправимый романтик Грин, но и неисправимый реалист Куприн.

Глава 14 Абрамович и Рабинович

Мы закончили предыдущую главу разговором о чуде. В Израиле, само образование и выживание которого в первые годы было чудом, говорят именно так, как мог бы сказать Куприн: «Кто не верит в чудеса – тот не реалист». Еврейская тема, неоднократно возникавшая в ходе нашей прогулки, будет звучать на протяжении оставшихся 850 метров экскурсии. Мы подойдём к дому № 28 по Канатной, где жил Шолом-Алейхем, расскажем о «дедушке еврейской литературы» Менделе Мойхер-Сфориме, чья мемориальная квартира размещалась в соседнем доме, и повернём на Еврейскую, № 1, чтобы поговорить о самом ярком одессите – Владимире Жаботинском.

Но прежде чем оказаться на Канатной, нам предстоит пройти 600 метров по первому кварталу Маразлиевской, и по Сабанскому переулку. На этом небольшом участке сосредоточено так много красивых домов, что задержки неизбежны. Иначе получилось бы, как в имеющих широкое хождение в Интернете воспоминаниях экскурсовода из Эрмитажа:

– Что вы хотите посмотреть?

– Всё!

– Тут 15 километров экспозиций!

– И прекрасно; за три часа[522] мы всё обойдём!

У нас вот не получится за 12–15 минут дойти до дома Жаботинского. Но как бы то ни было, мы практически на финишной прямой. И большая часть этой финишной прямой идёт по рукотворному чуду – улице Маразлиевской.