По следам полка Игорева

Вот и конец, еле дождался. Несколько усталых наигрышей. Тишина. Севка-князёк снимает шапку и вытирает плешь ширинкой. Поднимается со скамейки, бережно укладывает на неё гусли, потягивается. Подходит к знакомому, видать, ему скомороху, спрашивает гордо:

– Ну, Севрюжка, прикинь, легко ли переймёшь?

– Прости, не стану перенимать, княже. Да кому она нужна будет, такая песнь? Погиб бы хотя в битве… Растянуто бесконечно, и про всех князей на свете сразу… И то подумай, кому это будет любопытно через год-два? Нет, прости.

В наступившей после пения внезапной тишине слова скомороха прозвучали на всю палату. Многие князья засмеялись, а Святослав, усмехнувшись, приказал скоморохам продолжать свою игру. Скамейку с гуслями мгновенно прибрал Севрюжка под стену – и вот уже снова пошёл колесом…

Хотен, извинившись перед великими князьями, подскочил к певцу, лицо которого опасно налилось кровью, ухватил под руку, потащил из палаты. На крыльцо, на свежий воздух, не хватил бы в душной палате его старого знакомца и спутника удар…

Оказалось, что на дворе чудесное тихое предвечерье. Старый Киев, резной каменный и расписной деревянный, теснился перед ними в сиреневой закатной дымке, и казалось невероятным, что когда-нибудь всё это снова сможет потонуть в пламени и дыме, наполниться боевыми воплями кочевников и женским визгом. А вот вышел на крыльцо, с крестом под мышкой, и архимандрит Поликарп. Набрал в грудь воздуху, выпустил с шумом…

– Лепота, лепота-то какая! Одначе у нас, в монастыре, к Днепру ближе, да и воздух чище, – и, оказавшийся за пределами дворца вельми высоким, нагнулся он к певцу. – Не обижайся на невежду-скомороха, княже. Давно нет на свете Гектора и Ахиллеса, а греки до сих пор в школах заучивают наизусть Омировы творенья. Я ещё не записывал в свою летопись повесть об Игоревом походе, ждал, что именно великий князь Святослав укажет сказать об Игоре Северском. Но хорошо было бы тебе записать свою песнь, а я дал бы чернецу сделать с неё список. Только без всех этих богомерзких Хорсов, добре?

– А скажи, отче, пришлась ли тебе по сердцу моя песнь? – вопросил Севка-князёк столь жалостно, что Хотен отвернулся от него, прикусив страдальчески губу.

– Береста и не такое выдерживала, княже, – усмехнулся архимандрит. – А если без шуток (прости меня, Господи!), то я убедился, что единственный способ научиться творить – это призвать Бога на помощь и дерзать. Аз, грешный, не умел сочинять акафисты – а теперь сочиняю, не умел писать великняжескую летопись – и научился, говорят. Ну, дай вам Бог, господа, не упиться сию ночь до полусмерти.

И перекрестил наскоро случайных собеседников. Потом калиги архимандрита мягко простучали по ступенькам, а внизу, у длинной коновязи он вручил монашку крест, забрался на жуткую клячу и снова принял на руки реликвию. Монашек взял клячу за повод, и черноризная двоица скрылась за углом.

– Это же надо – «Береста и не такое терпела»! – возмутился князь. – Да я свою Игореву песнь самолично на телячьей коже перепишу!

– Послушай, княже, я желал бы, чтобы ты на меня не обиделся. Хоть и враждовали мы с тобою, но сей весною немало каши съели из одного походного котелка… – начал осторожно Хотен. Он знал про себя, что во хмелю становится смел и задирист, и хотел покончить с сим делом сейчас, пока голова его только легко и приятно туманилась.

– Давай уж, вещай, толстошеий! Уж от тебя-то ничего хорошего я и не ждал услышать про мою песнь! – отодвинулся, заранее обидевшись, певец.

– Да я не про песню, собственно… Почему ты восхвалил Игоря, княже? Ведь ты сам его не жалуешь, видел и слышал многое в нашей поездке… Скажу прямо, не ожидал я от тебя такой лжи.

– Так ты об этом? – повеселел вдруг Севка-князёк. – Да ведь всякая песня – ложь! К тому же, разве дружинники не сражались храбро и разве не за Русскую землю сложили головы? Есть, конечно, у варягов хулительные песни, да у нас они не в чести, и даже славный Боян таких не сочинял. Обиженный князь сгоряча может певца и головы лишить. Да и натура у меня слишком лёгкая, весёлая, чтобы обхаять в песне человека, к тому же князя-родича. Конечно, сей Игорь – тупой скот, изменник и убийца, но пусть живёт! К тому же его княгиня нынче во дворце Святославовом и должна быть в Софии на вечерне. Я сейчас пойду, найду её, попробую поговорить, наконец, по душам. А как смог бы я к Ярославне подойти, если бы мужа её в песни, прилюдно пропетой, обвинил бы и обсмеял?

Впрочем, задолго до полуночи Хотен увидел певца за княжеским столом, а заснул он прямо в палате, в тёмном уголке, с гуслями под головою. Хотен, тот доехал до дома, поддерживая в седле пьяненького Сновида, а быть может, это Сновид папаню поддерживал. Встреченные у ворот Прилепой, отец и сын подверглись её яростным заботам, исторгнувшим из Хотена несколько не к месту откровенных замечаний. Удивительно ли, что поутру славный сыщик и не вспомнил об Игоревой песни?

Эпилог