По следам полка Игорева

– Братие, да что же тут деется? Я на своё здоровье не посмотрел, приехал сюда, чая оказаться на суде нашем над Игорем, а тут ему хвалу воздают! Дружины северские загубил, все князьки, что с ним были, томятся в плену, мои города на Суле сожжены, не говоря уже о его Посемьи! Мы должны лишить его удела – и это ещё слабое наказание для преступника, посрамившего наш славный род Рюриковичей!

Князья, ворча, начали подниматься со скамей. Толстый Ярослав Черниговский, потрясая кубком, заявил:

– Не ты, Глебович, Игорю удел давал, не тебе и отнимать! Мы, Ольговичи, с Сиверщиной сами как-нибудь разберёмся.

Незнакомый Хотену высокий князь с добрым, красным от уже выпитого лицом развёл руки, будто хотел заключить всех присутствующих в объятья:

– Братие и друга! Да успокойтесь же! Надо же и снизойти к слабости родича! Да где это видано, чтобы чуток князь провинился – и тут же судить?

Ярослав Всеволодович всё не мог успокоиться:

– Да ты, Глебович, не в поруб ли желаешь Игоря посадить? В тот самый на епископском дворе, где погибал святой родич наш с Игорем, великий князь Игорь Ольгович?

Теперь ропот усилился, и уже все князья поднялись со своих мест. Хотен, почувствовав себя неловко, тоже встал, как, впрочем, и присутствующие на съезде тысяцкие. Порядок удалось навести великому князю Рюрику Ростиславовичу. Убедив всех снова усесться и замолчать, он произнес речь. Сказал, что брат его Давид прав, призывая не судить слабости своих родичей («Значит, краснолицый – это Давид Смоленский, – сообразил Хотен, – а у него в сей истории у самого рыльце в пушку»), и суда над Игорем они, великие князья, не позволят. Тут великий князь Святослав желчно заявил, что отобрать у Игоря Новгород-северское княжение может только Ярослав Черниговский (Ярослав на сии слова важно кивнул и одарил племянника своего Игоря ободряющей улыбкой), а у них, у великих князей киевских, если и пожелали бы они, на такое деяние власти недостанет. Да и зачем, спрашивается, наказывать Игоря? Русь слабеет с каждым годом, и ей сейчас не князь-преступник нужен, чтобы соседние страны её позор обсуждали, а князь-хоробр и страдалец, убежавший из половецкого плена…

Тогда Владимир Глебович со стоном перевалился через скамью, поднялся с помощью подскочившего к нему пучеглазого боярина на ноги и поковылял к дверям. У дверей обернулся к родичам и принялся, словно из последних сил, выкрикивать:

– Поесть и выпить… и дома сумею… я на таковый ваш съезд… Только попробуйте не поставить меня… весною… в передовой полк…

Ворвались из гридницы в палату крик и гам – и тут же снова стихли.

Рюрик Ростиславович наклонил голову, развёл руками и сказал:

– Худо-бедно наш съезд завершился, братие и сыны. А теперь повеселимся, наконец, позабыв о заботах… Гей, скоморохи!

Уже прокатились колёсами по палате, явившись будто бы из-под земли, три бескостных мужичка в уморительно смешном платье, уже грянули из тёмного угла гудки, бубны и сопели, когда подскочил со своего места Севка-князёк и бросился в начало стола, принялся размахивать руками перед великими князьями. Великий князь Рюрик переглянулся с соправителем, ухмыльнулся и хлопнул в ладоши:

– Эй, весёлые, повремените-ка! Брат мой Всеволод пожелал вашу славу перенять, сложил он песню про поход Игоря Святославовича.

Князья зашумели, скорее недовольно, чем радостно. Явилась скамейка, а на ней гусли. Севка-князёк уселся, взял гусли на колени и пробежал пальцами по струнам. Откашлялся и повторил тот же наигрыш. Наконец, запел:

НЕ ПРИШЛА ЛИ ПОРА, БРАТИЕ, НАЧАТИ СТАРЫМИ СЛОВАМИ
НОВУЮ ПЕСНЬ О ПОХОДЕ ИГОРЯ, ИГОРЯ СВЯТОСЛАВИЧА?
НАЧНУ ЖЕ Я СИЮ ПЕСНЮ О БЫЛЯХ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
И ВОВСЕ НЕ ТАК СПОЮ, КАК СЛАГАЛ СВОИ ПЕСНИ БОЯН.
ВЕДЬ ВЕЩИЙ БОЯН, ЕСЛИ ЖЕЛАЛ КОМУ ПЕСНЬ СОТВОРИТИ…

Хотен хмыкнул – а при чём тут вообще Боян? – да и перестал вслушиваться. Впрочем, когда Севка-князёк запел, в меру сил своих, громко, голос его, хоть и надреснутый, дребезжащий немного, показался сыщику приятным. И играет на гуслях вполне прилично, сгодится на пиру. А если слова песни окажутся глупы – то чего же ты ожидал от песни?

С удовольствием отхлебнул он заморского вина из почётной круговой чаши, закусил добрым куском осетрины и, тихонько, пристойно отрыгнув, вернулся к своим размышлениям. Если бы вздумала Несмеяна отблагодарить его, как бывало в старые годы, замысел этот встретился бы с трудностями. Где теперь они бы сошлись на свидание, к примеру? Не у него же в тереме, у женатого, не говоря уж о её келье, куда мужику вообще дорога загорожена… Да и сколько можно им Бога гневить, пора ведь и о загробном воздаянии подумать. Последний их с белокожей и пылкой матерью Алимпией любовный поединок случился лет десять тому назад и до сих пор снился Хотену в предутренних жарких снах. А теперь, не помешает ли ему теперь…