По следам снежного человека

Когда мы подошли к храму, весь совет уже сидел на скамье длиной в десять метров, стоявшей справа от дверей храма, которые оставались запертыми. На почетном месте первым справа восседал чрезвычайно старый лама, с большим достоинством носивший остроконечный красный колпак колдуна. Рядом с ним сидел деревенский староста, все время хранивший странное молчание (как нам позже объяснили, причиной его безмолвия было тяжелое похмелье после отпразднованной накануне вечером свадьбы), а слева от последнего — отец Пхудорджи, веселый человек с грушевидной головой, покрытой маленькой круглой войлочной шляпой. Левее разместились члены совета в порядке быстро убывающей влиятельности, а сидевших на самом конце скамьи Да Темба, не вдаваясь в подробности, огульно определил как «народ».

Заседание началось с энергичного истребления мятных конфет и сигарет, которыми угощали мы, и питья чанга, поставленного советом и наливавшегося из характерных для здешних мест, окованных медью деревянных бутылей. Наконец, так как престарелого ламу нельзя было отвлечь от непрерывного распевания молитв, а староста не мог еще достаточно прийти в себя, чтобы вымолвить хоть слово, вступительную речь в нашу пользу произнес отец Пхудорджи. Едва он только начал, как к всеобщему изумлению его хором прервали представители «народа», с чьих лиц во время всего заседания не сходило выражение острой тревоги. Коротко говоря, «народ» предвидел ужасные бедствия для деревни в том случае, если совет согласится отдать скальп йети; в конце концов, чувствуя себя ответственными за хорошее поведение стихий в период временного отсутствия скальпа, остальные две трети скамьи явно стушевались.

Сигналом к концу прений послужила речь сидевшего на скамье последним, который заявил, что «народ» отрежет носы членам совета, если те согласятся на время отдать скальп. По уверениям оратора, его слова следовало понимать как шутку, но вряд ли кто-нибудь решился бы утверждать, что они вызвали искренний смех среди более почтенных членов совета. После этого собрание разошлось в некотором замешательстве, усилившемся благодаря старосте, который внезапно пробудился от своей задумчивости и пожелал узнать, почему ему не дали возможности высказаться. Так как придумать дипломатичное объяснение было трудно, то мы уговорились на следующий день встретиться снова.

Мы сделали попытку восстановить всеобщее хорошее настроение при помощи еще одной круговой чаши чанга. Я обратил внимание, что она исключительно быстро переходила из рук в руки и счел такое отклонение от всеобщего обычая плохим предзнаменованием. Когда чаша дошла до меня, я обнаружил, что причиной стремления поскорее от нее избавиться был большой мертвый таракан, плававший на дне. Поведение «народа» расстроило, однако, престарелого ламу, и тот теперь не хотел даже показать мне скальп. Впрочем, когда мы вручили ему небольшую сумму на поддержание храма, нам удалось его уговорить. На этот раз скальпом не перебрасывались, как накануне; лама обращался с ним очень бережно и лишь неохотно дал его сфотографировать, держа в руках.

Кхумджунгский скальп по величине точно такой же, как пангбочский. Возможно, он сильнее помят, но на нем сохранилась более густая шевелюра. Оба скальпа, на наш взгляд, были одинакового возраста, и существует легенда, что они составляют пару: пангбочский скальп принадлежал самцу, а кхумджунгский — самке. Большая часть наших носильщиков была нанята в Кхумджунге, и то обстоятельство, что лишь после многих недель дружеского общения жители этой деревни решились довериться нам и рассказать о своем скальпе, указывает, с каким почтением относятся к такого рода реликвиям. Когда Том и я вернулись в базовый лагерь, очень огорченные событиями дня, мы обнаружили, что единственная остававшаяся у нас норка издохла; впрочем, вечером нас несколько утешило появление двух шерпов, каждый из которых принес нам по живому трагопану (темно-красному рогатому фазану).