По следу Саламандры

Оценил обстановку. Пешеход не был похож на приманку. Никого больше на улице. Флай скользнул к краю крыши и повис на карнизе и непроизвольно заглянул в окно, возле которого оказался.

За приоткрытым ставнем качались тени и сполохи — пылал камин. Флай прикрыл ставень, ухватился за влажный подоконный выступ и, не найдя опоры ногам, качнулся на одной руке и ухватился за рельефный орнамент, бордюром разделявший этажи. Под руку ему попал конический выступ со спиральным узором — символ единорога. Надежная опора.

Он, словно муха по стеклу, скользнул по стене вниз и вбок.

Нога пришла на кронштейн вывески, предательски крякнувший под весом Флая. Глухой металлический звук. Но старость металла — ржавчина — здесь еще не взяла свое. Кронштейн выдержал.

Несколько долгих секунд Флай сидел на стержне вывески, как ворон на жердочке. Или, скорее, как огромная костлявая химера.

И вот одинокий пешеход прошел мимо, как раз под его насестом. Путник не заметил угрозы.

Флай примерился, как охотящийся филин, и прыгнул…

* * *

Лена почувствовала наконец настоящую, непомерную усталость и, просто чтобы не упасть, начала считать шаги. На каждом восьмом она почему–то сбивалась.

Сознание Лены, пережившее целый каскад небывалых потрясений и замутненное усталостью, балансировало между сном и явью: измененное состояние — ипостась разума, наиболее близкая к откровениям.

А подсознание — это недремлющее око, направленное у каждого внутрь собственного существа — проделывало титаническую работу, переваривая и раскладывая по полочкам крупицы полученного знания, для того чтобы сознание в нужный момент обрело ясность.

Сколько бы искушенные ни твердили, будто бы человек привыкает ко всему, в мире все же есть вещи, которые не могут войти в привычку.

Как, например, Лене смириться с постоянным ощущением чуждости и чужеродности окружающего?

Как привыкнуть к ежесекундной необходимости держать себя в напряжении и не испытать шока от того, что все в этом мире по–другому — только похоже на то, к чему Лена привыкла?

Только похоже.

Но все ли?

Увы и ах…

Многие вещи сравнимы, подобны, сходны…

Но есть и такое, чего она никогда не видела, не могла себе вообразить и даже не знала, как нужно было бы начать думать, чтобы вообразить такое. Очень хотелось заснуть — и проснуться уже дома, среди привычных вещей и реалий.

Вспоминались почему–то запахи. Бабушка, пахнущая пирожками; запах манной каши, неизбежно присущий детскому саду; ядреная смесь табака, одеколона и специй, которой пах отец.

Запах реки и цветущей яблони на даче, запах крапивы…

В этом мире все пахло иначе, и отголоски знакомых запахов только подчеркивали чуждость общего ароматического фона.

Так, например, в городе совершенно не было запахов бензина, жареной картошки и хлеба.

Странно?

Скорее жутковато.

Машины здесь пахли свечами, Лена почему–то про себя называла это запахом ладана — хотя даже не знала, как пахнет ладан на самом деле. От домов отчетливо доносился залах костра или угольного дыма, а иногда — копченого мяса.

Лес — парк вокруг дома Остина — не пах грибами, как пахнет обычный лес, не пах он и хвоей, но чувствовался аромат ягод и прелого яблока…

Да, хотелось заснуть и проснуться дома, но два страха парализовали это желание.

Первым и совершенно нерациональным был страх всю оставшуюся жизнь сожалеть о том, что никогда уж больше она не увидит этого загадочного и пугающего чужого мира.

Другой страх был понятнее на уровне логики, но совершенно не проникал в область чувств. Это был страх того, что чудеса и приключения с пробуждением отнюдь не закончатся, а, напротив, все только усугубится.

Новый день подарит новый мир — жуткий, ни на что не похожий, опасный неведомыми опасностями, живущий своей незнакомой жизнью, дикой и необузданной. И логика советует не спать!

Из всех мыслимых забот у нее осталась одна — выжить в этом новом мире. Выжить любой ценой.

На грани сна и яви Лена пыталась анализировать. Здесь много чего нет. Напрочь.

«Многого из того, о чем я помню, что оно должно быть, но его нет, — невнятно бормотала она, вторя столь же невнятным мыслям. — Это очень плохо».

От этого одиноко. Пусто как–то. Неуютно.

Морось дождя навевала еще большую тоску, чем сумерки души.

«Зато много есть такого, — рассуждала она, — чего быть не должно. Не хочется, чтобы оно было. А оно есть От этою тоже плохо».

Неправильно. Вот что.

«О чем бишь я? — Лена помотала головой под капюшоном, по которому все сильнее стучал дождь. — Ах да! Выжить любой ценой».

Ах, максимализм юности! «Любой ценой»! Лозунг. Боевой клич…

Но ведь и просто выжить еще мало! Следует постоянно и неотступно помнить о дне завтрашнем. Нужно ухитриться успеть продвинуться на шаг вперед. Похитить у завтрашнего дня инициативу для новой борьбы.

Это почти никогда не удается. Но Лена не знала об этом. Рано было ей еще знать такое. Но она уже чувствовала.

А если удается, то часто такой кровью, которая поглощает все отвоеванное в предыдущей борьбе, и на следующем шаге не остается сил и средств для чего бы то ни было. Вот такая пиррова победа. И никаких триумфальных шествий.