По следу зверя

Пронзительный женский крик, донесшийся откуда-то издалека, заставил его вздрогнуть: «Лида?» Коля с трудом присел, поджав под себя ноги. Тело ныло, словно по нему телега прокатилась. Слышно было, как по коридору зацокали каблуки и протяжно заскрипел тяжелый дверной замок. В этот миг Коля остро почувствовал, что хочет жить. Жить, чтобы снова увидеть родных, Лиду…

Его опять вели по знакомому длинному коридору, по левой стороне которого тянулись железные двери. Оттуда доносились приглушенные голоса и стоны мужчин и женщин. Как бы он хотел знать, здесь ли Лида, но спросить конвоира — значит выдать девушку.

Вдруг что-то вспомнив, Коля спросил:

— А который теперь час?

— Тебе-то на кой? — удивился один из полицаев. — Здесь, под землей, что день, что ночь — все едино. — Толкнув арестанта в спину, чтобы поторопился, он все же ответил: — Скоро полдень!

«Пора! — решил Сверчок. — Потом будет поздно. Только бы все получилось!..»

В допросной в нос ударил тяжелый запах пота, крови, гуталина. Под потолком густым облаком висел табачный дым, едва заметно плывя к воздушной вьюшке. Молодой полицай размашистыми движениями водил сырой шваброй по полу, пытаясь смыть свежие пятна крови. Почувствовав тошнотворный ком в горле, Сверчок с трудом подавил в себе приступ рвоты. Гитлеровцев в помещении не было. За столом деловито восседал Матюшин. Чуть поодаль — Власенко.

— Ну что, комсомолец-доброволец, говорить будем? — Вицефельдфебель вставил в угол рта сигарету, чиркнул немецкой зажигалкой. — Или ты не комсомолец?

— Комсомолец, — с трудом ворочая отекшим языком, ответил юноша.

— Идейный или как?

— Не задумывался.

Кондрат взглянул на Власенко, подмигнул:

— Что, Василий, нечем дышать? На воздух хочешь? Вот, если товарищ комсомолец согласится рассказать нам все, то переберемся наверх, в кабинет капитана. Там и воздуху побольше, и солнца вдоволь. А мы с тобой его за это накормим, напоим. — Он повернулся к партизану: — Есть-то хочешь? Сала с бульбой, капустки квашеной? Можем и самогончиком угостить!

Почувствовав, как заныло под ложечкой, Сверчок незаметно сглотнул слюну:

— Спасибо, не употребляю! Да и не голоден я.

Нахмурившись, Матюшин вновь обратил взор на своего товарища:

— Видишь, не хочет юноша с нами выпить! Брезгует! Так что готовь, Василь, свой винтарь. Нынче твоя очередь дырку сверлить в партизанской башке.

Громко зевнув, Власенко с силой потер ладонями лицо, разгоняя дрему, затем разгладил на выпирающем животе форменную сорочку, царапнув ногтем засохшую на ней каплю крови.

— Моя винтовка всегда готова. Одной смертью меньше, одной больше — разницы нет.

Коля понимал, что его пугают, но легче на душе от этого не становилось.

— А может, хочешь напоследок с Лидкой свидеться? — неожиданно спросил Матюшин. — Скажи, мы все устроим! Ты ведь знаком с ней?

Сверчку стоило большого усилия не выдать себя. «Выходит, и она здесь?» — подумал, но вслух сказал, пожав плечами:

— А кто это? Что-то не припомню никого с таким именем.

— Разве ты не встречался с ней?

— Говорю же: не помню такую.

— А вот она тебя хорошо запомнила. Ладно, раз не хочешь, то мы сами с ней, это самое, управимся, — скривил рот в усмешке Кондрат. Встав из-за стола, полицай обошел его и остановился напротив партизана. — Похоже, сегодня твой последний день. У меня приказ шлепнуть тебя, если будешь упрямиться.

«Матерому зверю в глаза не смотрят! Это приводит его в бешенство», — когда-то учил Сверчка дед Захар, заставляя при этом долго смотреть в зрачки только что пойманной им волчицы. Ее потом отпустили, но с тех пор Сверчок твердо знал, что сможет выдержать взгляд любого зверя или человека. Как утверждал бывший пластун, в ближнем бою тот, кто не отворачивается, имеет моральное преимущество над противником. В этот раз Коля упражняться не стал, первым опустил глаза, покорно выдавив, точно совесть выплюнул:

— Хорошо, я все скажу, только больше не бейте.

От неожиданности глаза полицая округлились:

— О как! Чего вдруг? Жить захотелось?

— Кто же не хочет?!

— А когда господин капитан допрашивал, чего молчал?

— Боялся! С немцами боязно говорить. Другое дело — с вами. Они нам чужие, а вы — свой.

— Я тебе, сучонок, не свой! — замахнувшись, рявкнул Кондрат над его ухом, но бить не стал. Николай испуганно втянул голову в плечи. Он и в самом деле боялся. Боялся, что не поверят в его искренность. — Твои землю удобряют, понял? — Довольный произведенным эффектом, Матюшин вернулся к столу. — Будь моя воля, я бы всех вас к стенке поставил.

Отправив молодого помощника, закончившего смывать кровь с пола, за капитаном, Кондрат сел в кресло дожидаться.