По следу зверя

— Представляете, у нас заработал кинотеатр, а в городском саду открыли танцплощадку с настоящим духовым оркестром! — воскликнула она в тот самый момент, когда дверь в землянку отворилась.

На пороге появился старшина Андрусенко. За ним, бросая по сторонам настороженные взгляды, вошел мужчина в пальто. Увидев его, Лида воскликнула:

— Это же Юрий Иванович! Он из наших…

Не дав договорить, майор продолжил за нее:

— Кузяков Юрий Иванович. Железнодорожный рабочий. Один из тех, кто состоял в подполье. Он же немецкий агент Шпала, сдавший товарищей капитану Хойеру, о чем последний успел написать рапорт своему руководству. Правда, не успел отослать. Документ был обнаружен среди бумаг, лежавших в одной из папок, найденных в лесу Колей Цвирко.

Чепраков сожалел, что не ознакомился раньше со списками Хойера. О том, что такие существуют, ему еще в Москве рассказал Федулов, получивший их от капитана Вовка. Но тогда, занятый подготовкой к предстоящей операции, Федор Иванович не обратил на это особого внимания, полагая, что в них указаны фамилии полицаев. Вспомнил лишь после заявления Сверчка, предположившего, что среди полицаев Лукашевича один человек мог быть знаком с подпольщицей Лидой. И только вчера, после очередного радиообмена, полковник Федулов, заново подняв бумаги капитана Хойера, сообщил ему настоящее имя агента Шпалы.

Отпустив всех, кроме замполита и старшины Андрусенко, майор подошел к предателю. Не выдержав его долгого пристального взгляда, Кузяков отвернулся.

— Юрий Иванович, как же так получилось, что вы стали предателем? — пытаясь сохранять спокойствие, обратился к нему Чепраков. — Только не рассказывайте, что ненавидите советскую власть и все такое.

— К власти у меня вопросов не больше, чем у других. Тут другое.

— Да? Что же?

Шпала ответил не сразу.

— Испугался я, когда к немцам попал! — честно признался он. — За родных испугался, не за себя.

— На жалость решили надавить? Будете про детишек своих несчастных рассказывать?

Кузяков шмыгнул носом:

— Говорю, как есть. И про детей скажу. В прошлом году фашисты моего брата застрелили. Он в партизанах был. Я его семью к себе забрал. С ними вместе нас шестеро стало. Детки малые, кормить нечем. Я на железную дорогу устроился. Немцы за работу неплохо платили. — Кузяков говорил быстро, словно боялся, что прервут, что по законам военного времени сразу и расстреляют. Не дадут высказать все, что на душе лежало с момента его предательства. — Я ведь к Скобцеву сам пришел. Предложил Вадиму локомотивы из строя выводить, с партизанами рельсы взрывать. Так и было…

— Было! — Чепраков не сдержался, повысил голос. — И взрывы были, и поезда под откос пускали! Но никто никого не предавал! А ты сдал! Всех! Там, у мельницы, погиб один из наших товарищей. Ему бы жить еще да жить! Другой в плен попал. Коля Цвирко! Ты же узнал его? Что рассказал о нем старосте Лукашевичу?

Кузяков поднял голову:

— Паренька узнал, скрывать не буду. Видел их с Лидой пару раз. Потом мне его немцы показали. После того как арестовали у мельницы. Тут я и признался, что он из партизан. Когда здесь встретил в полицейской форме, сначала удивился. После стал догадываться, что тут что-то не так…

— Какой догадливый, сволочь! — Старшина Андрусенко сжал кулаки. — Лучше бы ты погиб и остался в памяти людей героем. Семья бы гордилась.

— Семья? — Кузяков повернулся к Циркачу. — А кто бы ее кормил, ты? Языком болтать — не землю пахать! Я действительно рассказал Спиридону о вашем пареньке. Сказал, что видел его в отряде Матюшина.

— Зачем? — удивился майор.

— Не знаю, — пожал плечами мужчина. — Наверное, хотел, чтобы староста поверил, что вы и в самом деле полицаи. В какой-то момент у Лукашевича сомнение стало закрадываться. Хитер он, пес!

Федор Иванович присел на табурет.

— Ты сказал, что сам пришел к Вадиму Скобцеву. Как узнал про подпольщиков?

— Так от брата и узнал.

— А он у кого в отряде был?

— У Тимофея Кручени.

— Ясно… Эпилепсией давно страдаешь?

— Падучей, что ли? Раньше приступы редко случались, а тут участились.

— Хворь твоя нас в заблуждение и ввела, — открылся Чепраков. — Мы тебя за Тарасевича приняли. Подумали, что это он своих предал, раз жив остался. Он ведь тоже этим недугом страдал?

— Об этом у нас многие знали. Из-за этого Вадим редко брал его на операции. Боялся, что подведет в самый важный момент. Володька обижался. О том, что и со мной такое редко, но бывает, он один знал. Я просил никому не рассказывать.

Кузяков смолк. В наступившей тишине слышно было, как за дверью воет борей, принесший в Белоруссию холод с севера.

— Меня расстреляют? — Голос бывшего подпольщика прозвучал неожиданно громко.

Чепраков отвернулся, выдохнул обреченно:

— Вас будут судить. Если повезет — отсидите, сколько отмерят, и вернетесь к семье. Кстати, где сейчас ваши близкие?

В потухших глазах Кузякова мелькнул страх:

— Я давно живу с мыслью, что рано или поздно меня найдут и накажут, но при чем тут семья? Разве она виновата в том, что я сделал?

— Значит, вы признаете, что предали друзей? — подал голос старший лейтенант Вершинин.

Кузяков опустил голову:

— Себе не соврешь…