По собственному желанию

— Мосягин Василий Михайлович.

Ушел Мосягин. Георгий сел на койку, смотрел не мигая на пламя свечи. Не было еще и двух, и он не знал, как дотянуть до утра. А сколько еще таких бессонных ночей предстоит ему? Сколько раз еще будет сниться ему Ольга — живая, умирающая, мертвая? И как вообще теперь жить с этим знанием, что именно он виновник ее гибели? Ну, допустим, посадят его, дадут год, три, пусть даже пять, — хотя пять вряд ли, пугает Звягин, — отсидит, выйдет, сорок лет ему будет, а жить-то еще сколько… Зачем? А если — не жить?

Нет, не жить нельзя было, это он знал. Что кончают с собой люди слабые духом — вранье. Для этого-то как раз нужно большое мужество… Как и для того, чтобы начать новую жизнь. Прав, кругом прав Звягин: ломать себя — работа тяжелая, а навыка в ней никакого. Ведь все годы жил от утра до вечера, «день да ночь — сутки прочь», а стоило заглянуть чуть подальше, что-то наметить на год-два вперед — все не так шло, ничто из задуманного не исполнялось. Но почему, почему, почему?! Ведь у других как-то получается… Вон Кент, — опять он! — ведь умеет как-то все наперед рассчитывать. Задумал — сделал. И всегда, видно, знает, что по силам ему, что нет, — иначе чем объяснить, что у него никогда не было неудач? Или не так все просто и у него? Может, прав Звягин и в том — надо вовремя осознать свой потолок? А если время упущено? А если потолок такой, что стоя не войдешь, на четвереньках не влезешь, только ползком? Зачем он нужен, такой потолок? Значит, рваться вверх, вперед, как можно выше, не считаясь ни с чем? Ну вот, ты и рвался, и все равно ничего, даже меньше, чем ничего, хуже, чем ничего, — мертвая Ольга, груз нечистой совести, пьянство, ночные кошмары… А где выход, где?! И жить нельзя, и не жить нельзя. Если бы тогда, десять лет назад, у него хватило духу пустить себе пулю в лоб! Что удержало его? А впрочем, насколько все это было серьезно? Не играл ли он — перед собой, перед Колей, — расстреливая скалу, перед Ольгой, уже закопанной в землю? Не было ли желания хоть как-то оправдаться попыткой самоубийства, точнее — только намеком на попытку? Оправдаться? Перед кем? Разве тогда его кто-нибудь обвинял в смерти Ольги? Да и кому было обвинять? Коле? Тот даже не смотрел на него. Нет, Коля ему не судья… Кто же тогда? Он сам? Да ведь никакой вины он тогда не чувствовал за собой! Что же привело его к мысли, к «намеку на мысль», о самоубийстве? Так любил Ольгу, что без нее жизни не представлял?

Он качнулся на кровати, зажмурился, словно смотрел не на грошовую, чадно потрескивающую свечку, а в лоб зенитному прожектору. Нет, история Ромео и Джульетты — это не их история. И версия о попытке покончить с собой еще одна ложь — и только. Была, может быть, естественная для каждого человека потребность осознать, что есть жизнь и что есть смерть, заглянуть за предел земного, конечного. Только дети не думают о смерти. А человек, не понявший, что он смертен, что он исчезнет, как все, из этого мира, и просто не думающий об этом, так и остается ребенком. А когда же он впервые задумался о смерти? Было ли это до гибели Ольги?

Он попытался вспомнить — и не мог. Память снова подвела его.

Память услужливо подсовывала ему сцену расстрела скалы, назойливо нашептывала:

«Видишь, в самом деле все было так. Смотри: ты три раза выстрелил в воздух вместе с Колей, потом опустил пистолет и смотрел на дуло, и внутри у тебя зашевелилось что-то, и когда ты понял, что  э т о, поднял пистолет и расстрелял все патроны, чтобы не поддаться соблазну. Ведь так было, так? И никакой игры, никакой фальши, все было серьезно…»

Серьезно? Но ведь, поднимая руку, чтобы сделать по скале первый выстрел, ты уже  з н а л, что никогда не осмелишься покончить с собой. Ты еще не представлял, как будешь жить без Ольги, но что жить будешь непременно, это ты отлично знал! И, значит, каждый твой выстрел по скале — сплошной театр, «демонстрация отчаяния». И потом ты еще много раз за десять лет демонстрировал свое отчаяние… Допустим, отчаяние было искренним, но что из этого? Ведь, если честно признаться, ты никогда по-настоящему и не боролся с ним. Почему? И, главное — почему тебе даже в голову не приходило признаться, хотя бы самому себе, что ты виноват в гибели Ольги? Слишком больно и страшно было бы жить с этой мыслью? Но ведь Ольге было наверняка больнее и страшнее, когда она умирала… Но ни словом, ни взглядом она не упрекнула тебя. Потому что она любила тебя, так? А ты? Чего в таком случае стоит твоя любовь? Если только была она, Георгий… Если только была…

А если не было? Если была не любовь, а любвишка? Может быть, вот еще одна страшная, жестокая правда во всей этой истории? Была худосочная, вялая любвишка, полностью соответствующая твоей «маломерной» душе? Если так и на большее ты просто не способен? Если это принять за истину, тогда все становится на свои места.