По степи шагал верблюд

Она зарыдала, а Шпицын уже расстегивал ремень, сдирал с нее одежду, грубо, бесцеремонно лапал за грудь, совал в рот вонючие пальцы. Ей казалось, что страшно, когда насилуют гурьбой. Нет, все равно. После первых минут уже безразлично, она просто перестала быть маминой гордостью, папиной любимицей, красоткой Стефани, Стешенькой и превратилась в половую тряпку, которой елозят по замусоленной клеенке, оттирая то ли кровь, то ли мочу. В конце он ее поцеловал в губы, долго, как будто любовник.

– Завтра придешь, продолжим.

Но потащили ее на допрос не завтра, а в тот же день.

– Я соскучился, давай еще разок. – Шпицын разложил диван, запер на ключ дверь и разделся. На этот раз он решил быть пообстоятельней.

Так и повелось. Иногда он насиловал Стефани впопыхах, не снимая сапог, иногда на диване, изобретательно. Каждый раз спрашивал:

– Ну что, понравилось? Лучше, чем с фрицами? А ты пока расскажи, девочка, кто тебя завербовал и зачем. Говоришь, нянька русская? А может, деды твои из беляков? Значит, происки контры. Снюхались, значит, недобитые с гитлеровцами. Ну-ну.

То ли на пятый, то ли на седьмой день, когда дрожащая Стефани зашла в кабинет, следователь плотно закрыл дверь, уселся за стол, отодвинувшись от него подальше, и приказал:

– Ползи сюда.

– Что?

– Ползи, говорю, на четвереньках.

Она опустилась и поползла; уверенная, что это точно смерть, даже молитву прошептала. Шпицын загнал ее под стол, подхлестывая ремнем, сам придвинулся вплотную, так что она оказалась зажатой между навощенных сапог и стенкой письменного стола. Оказывается, он успел расстегнуть ширинку, и перед ее лицом ухмылялся вялый буро-малиновый кончик.

– Ну? – прикрикнул он.

– Что?

– Соси давай! Как у фрицев сосала.

– Я… я не могу.

– Щас сможешь. – Он с силой сжал ее челюсти, и они раскрылись. Твердая, не знающая жалости рука нагнула ее шею к раззявленному бесстыдному паху. В рот забилось что‐то отвратительное, мягкое, вонючее, тут же начавшее твердеть, наливаться кровью, сочиться слизью.

– Вот так, хорошо. – Его чресла двигались, член дрыгался у нее во рту. – Теперь пососи сама, чтобы я почувствовал.

В этот день Стефани вырвало у него в кабинете. Шпицын заставил мыть пол, а потом снова изнасиловал, на этот раз сзади, грубо шлепая по ягодицам, как понравившуюся лошадь.

Вообще‐то она была уверена, что так и будет. И в том, что ее в конце концов убьют, тоже не сомневалась. Раньше хотелось как‐то оттянуть этот неприятный момент, а теперь, казалось, уже все равно.

Ее вызвали вечером. В кабинете побольше и почище, а главное, без черного дивана сидел седовласый полковник, красивый молодой азиат, который избил Шпицына, и еще один, постарше, тоже с узким разрезом глаз, почему‐то серых. Ее заставили написать все, что случилось с момента знакомства со Шпицыным, и отвели обратно в камеру.

Когда за Стефани закрылась дверь, Евгений спросил:

– Ну что, товарищ полковник, виноват мой сын или по беленькой? Ты уж прости, я мужиком его воспитал, чтобы честь имел. А насиловать военнопленных – это не к нашей фамилии. Пусть даже хорошеньких.

– По законам военного времени Артему положен штрафбат, ты это знаешь, Женя.

– А этому, насильнику?

– Ему – трибунал по‐хорошему. Но опять же по законам военного времени с врагами можно делать все, что угодно. Поэтому лучше бы хода делу не давать.

– Военные‐то его поймут. Те, кто похоронки получил, даже одобрят. А его собственная жена? Мать? Дочь? Может, у него самого спросим?

– Я пойду к себе, Жень, у меня дел полно. – Полковник поднялся и взял фуражку. – Вечером заберу тебя и поедем с беленькой ко мне на дачу, там поговорим.

– Заметано. Жду.

Полковник вышел, а Евгений остался с сыном. Но поговорить им не дали: начальство устроило срочное совещание с усталыми, только что с самолета дальневосточниками и ростовчанами. Первых Жока хорошо знал, со вторыми хотел подружиться: впереди этап трудного восстановления страны, немцы оставили везде мощную агентурную сеть, надо быть настороже. Главный ростовский контрразведчик оказался совсем молодым, болтливым. Пока ждали в приемной, разговорились. Долгие годы в доблестных рядах научили Евгения скрывать, что нутро уже наполовину затоплено ненастьем, что в голове только горячий Темка, ожидающий отца в полутемном коридоре. Он курил с новым приятелем и вспоминал свой памятный визит в Ростов осенью 1918‐го.

– А что, домик купчихи Масалитиной так и стоит? Мне он больше всех понравился. Есть в нем какая‐то восточная изюминка.

– Восточная? – ростовчанин удивлялся. – Хотя я на Востоке толком не был, не знаю, как у вас.

В это время пригласили донскую делегацию, а дальневосточную попросили еще подождать.

– Ну бывай, – ростовчанин сверкнул улыбкой, – приезжай к нам после победы. Буду ждать.

Жока дежурно кивнул, но больше не новому знакомому, а собственным воспоминаниям. Перед глазами вставал последний город, где он видел свою княжну, ту, которой смело говорил про любовь на всю жизнь, вставала набережная и громада вероломного парохода. Он смотрел кино из прошлого. Старые ленты, как обычно, вызывали только теплые чувства.