По степи шагал верблюд

– Эй, артист, ты говори как есть! – Во двор вышел сгорбленный Иван Лукич, близоруко щуря выцветшие глаза. – Скажи, мол, ты девка, а я хлопчик. Давай женихаться. – Он беззубо засмеялся. – А огород городить ни к чему.

Комната для встреч находилась в низеньком флигеле административного корпуса. Это была не интимная комнатка для разлученных семей, куда с завистью заглядывали все заключенные. Просто кабинет для допросов, который не затоптали до поры до времени следственные чины. Томительные процедуры осмотров и анкет выбили из Артема все заготовленные слова, он уже жалел, что пришел.

Стефани зашла тихо, как будто скользила по полу в мягких носочках. Взглядом спросила разрешения сесть, и только тогда Артем вскочил на ноги. Она убрала темные волосы под платок, чистый лоб светился радостным удивлением.

– Я не ждала тебя здесь увидеть. – Она сразу обратилась на «ты», выбив и без того зыбкую почву у него из‐под ног.

– Это свидание может стать первым, а может последним. В такое время живем, – начал он с заученной фразы.

Она кивнула, ореховый взгляд погрустнел. Артем не знал, что сказать, от этого смутился, понял, что теряет драгоценные минуты, и окончательно вышел из себя. Перед глазами стоял только Иван Лукич с его ценным советом.

– Давай поженимся! – выпалил Артем. – Такое время, растягивать знакомство некогда и незачем. Я эти два года только о тебе и думал. Не идешь ты у меня из головы. Попробуем пожить по‐человечески.

Стефани растерялась, но предательские губы сами собой уже складывались в улыбку.

– И да, я притащил твои часы. – Он расстегнул ремень и отлепил от внутренней стороны пряжки серебряный кругляш со штихельной резьбой.

– Да, – просто сказала она, протягивая руку.

– Что – да?

– А разве барышням не положено отвечать «да» или «нет», когда им предлагают руку?

– Ну.

– Так вот: да.

– То есть ты согласна? Я тебе… не противен? – Артем удивился и растерялся. Все, что сегодня прозвучало в этой скупой на радости комнатке, ломало стереотипы.

– Нет, ты… очарователен. Я тоже часто о тебе думала. В такое время и таком месте неуместно кокетничать. Но… ты забыл, что я военнопленная. Возможно, меня вообще расстреляют. Но уж точно никуда не выпустят. В лучшем случае – поселение. Я бы радовалась редким свиданиям, хотела бы родить ребенка, получить от жизни что‐то, что есть у других людей.

– Тогда слушай…

Глава 21

Михаил Антонович Селезнев происходил из династии врачей. Еще его прадед Никифор Михалыч аж в середине прошлого века – почти сотню лет назад – стал на эту почетную стезю и пользовался заслуженным уважением среди то ли владимирских, то ли ярославских купчих, потому что умел не только выписывать микстурки и клистирки, но и убеждать, наставлять, чтобы человек в первую очередь сам заботился о собственном теле, а не перепоручал эту миссию Всевышнему, у которого и без того дел полно.

Деда – Сергея Никифоровича – тоже определили в доктора. Тот отправился в Сибирь врачевать хвори, соревнуясь со знахарями и шаманами. Помытарствовав и вдоволь повоевав с неучами, он осел в Петропавловском уезде Омской губернии, в селе Новоникольском. В чистеньком лазарете князя Шаховского карьеры особой не предвиделось, однако талантливый доктор пользовался завидной репутацией и оставил ценнейшие труды по этиологии опасных инфекционных заболеваний. К сожалению, в Советском Союзе труды царских лекарей не больното ценились, но рукописи Селезнева до сих пор бродили по рукам профессуры столичных кафедр.

Отец – Антон Сергеич – уродился бунтарем, под стать своему революционному времени. Он успел погрызть черствую военную горбушку в палатке полкового лекаря Первой мировой, потом почему‐то оказался в Швейцарии, обучался там невиданным чудесам анестезии, но, едва заслышав призывные горны пролетарской революции, все бросил, примчался назад, беспокоясь, как бы шумная заварушка не прошла без него. Сначала он волонтерствовал среди восставших москвичей, потом по неизвестной причине разочаровался в свежеиспеченных идеалах и отправился поближе к дому. Не добравшись до Петропавловска, застрял в Омске, получил чин и место в полевом госпитале адмирала Колчака, чью участь и разделил.

Маленький Миша отца вовсе не помнил, потому что жил с матерью и дедом в Новоникольском. В памяти остались лишь пышные усы и тяжелая казачья шашка, которая доктору вообще‐то не полагалась. Остальное – только пожелтевшие странички фронтовых писем и еще немножко на шелковой швейцарской бумаге, с обещаниями встретиться и зажить всем на зависть. Михаила воспитывал дед, и он сызмальства не представлял для себя иного ремесла, кроме медицины. Стараниями бывшего директора маслозавода, а потом председателя красного колхоза Мануила Захарыча семья доктора не знала притеснений в дырявом кармане колченогой истории, что шла, спотыкаясь, по сибирским лесам и Тургайским степям.