По степи шагал верблюд

Стефани дождалась, пока все улеглись, потушили керосинки. В темноте кто‐то шептался, визгливо посмеиваясь, кто‐то приглушенно всхлипывал. Наконец все звуки сдались на милость мерного сопения со стонами и редким похрапыванием. Тогда она слезла с верхней лежанки, грубо сколоченной из досок и покрытых сверху соломой, ветошью, каким‐то вонючим тряпьем без простыни и пододеяльника. Спать на дерьме она уже привыкла, ее не напугать. Вши тоже не страшили, такого добра и на фронте хватало, и в густо набитых пересыльных вагонах. Честно говоря, она и сама не знала, водятся ли у нее вши. Может, и да. Голова нередко чесалась: или от грязи, или от кровососов. Она стала пробираться к нужнику. В длинном бараке не хватало света, но это не страшно: ночи в этих широтах светлые, прозрачные, без осязаемой густой бархатистости приморья и черных непроницаемых теней нависших над городом холмов. Она на всякий случай подошла к двери, пару раз наступив на чьи‐то валенки, деловито вылезшие из‐под нар как на охоту. Дверь оказалась заперта. Так и ожидала. Нужник за вонючей тряпкой был просто дыркой в полу, если кому‐то смертельно приспичит, чтоб не обгадились. Стеша уже повидала на своем веку и ведра, и параши, и дырки прямо в полу вагона без загородок, без перил. В такую попасть струйкой – надо иметь грандиозное мастерство и завидный прицел.

Закрыв поплотнее шторку и задержав дыхание, она начала кромсать свои густые темные волосы огрызком железяки, заменявшей арестанткам нож. Получалось скверно. Волосы не слушались, не желали идти на казнь. Стеша вспотела от натуги, она рвала упрямые пряди, иногда с корнем, морщилась от боли и, закусив губу, продолжала. В грязную дыру сыпались локоны и надежды, обиженно сворачивались, цепляясь за заскорузлый краешек. Пусть. Пусть уходит никому не нужная красота: так и перед вшами – вошкотой! – проще держать ответ, и перед сластолюбивыми охранниками.

Наутро она замотала голову выцветшей тряпкой вместо косынки и пошла работать вместе со всеми. «Раз другие тетки могут здесь жить, то и я смогу», – твердила себе раз за разом, стискивая зубы, не поддаваясь атаке слез и отчаяния. «Я выживу, я сильная, мамита не позволит мне сгнить ни за что ни про что. Не для того она меня растила. Вот закончится война, и все закончится. Отец не будет сидеть сложа руки. И дед. И все-всевсе. Сейчас надо просто выжить».

Через год Стефани стала другой: окончательно отвыкла от кофе и правды, перестала верить в конец своих мучений, освоила советский язык и советскую правду. Всю склизкую осень и студеную зиму она часто болела, иногда не хватало сил сползти с нар. Язык перестал различать скудную еду, волосы отросли как попало, посеклись, начали сваливаться колтунами, пришлось снова остричь. Кожа высохла, шелушилась, все тело ныло, мерзло, зарастало хронической сыпью, перерождавшейся в красноту и коросту. Одна радость: никто на нее не покушался – видимо, стала совсем неприглядной и невеселой. Или самцы звериным нутром чуяли чужачку? Но даже этот факт мало радовал: сама жизнь в лагере казалась насилием. Такая жизнь вроде и не жизнь. Зачем она? Ну закончится война для России и Германии, как она закончилась уже для Италии. Ну и что? Рабочая сила нужна – значит, никто ее не отпустит. Даже если удастся чудом выйти на волю, то нет смысла мечтать попасть домой, в Рим. Соседки по бараку четко растолковали, что железный занавес опустился раз и навсегда, что никто носа не высунет за его границы. Тем более заклейменные. О Европе в здешних кругах ходили самые дикие воззрения. Белозубая смешливая Кирка, якобы своровавшая колхозные припасы, делилась своими познаниями о западном мире:

– Знаете, бабочки, что в том Париже деется? – Она зыркала глазами по нарам, выискивая новых слушательниц. – Там пихаются на улицах и глазом не ведут.

Стефани прислушалась, интересно стало.

– Прям на улицах? – удивилась беременная Дора.

– Ага, среди прохожих.

– Фу, а как же дети? – возмутилась Улькар, кавказская красавица с огромными глазами и точеным профилем. – Там же дети ходят, как можно?

– А че дети? Пущай учатся! – Кирка загоготала по‐лошадиному, похлопывая себя по ляжкам.

– Не ври. – Лариске не нравилась Кира, требовавшая к себе внимания, громкая, веселая, как будто они не на суровом лесоповале, а в мирной деревеньке на сенокосе балуются и хохочут.

– А я не вру, там мусье подходют к мамзелям и говорят по‐французски: «Мадам, позвольте пригласить вас на сношение». И все. Идуть к ближайшей лавочке и насаживають на кочедык.

Стефани не выдержала и прыснула. Она вспомнила оживленную пляс де Конкорд, хлопотливые буланжери с одурманивающими ароматами, представила, как рядовой посетитель подходит к нарядной барышне за круглым столиком, на котором букетик нарциссов, крохотное пирожное на фарфоровом блюдечке, вышитая салфетка – все атрибуты благополучия и безмятежности, – подходит и делает недвусмысленное предложение. Она снова засмеялась и сразу залилась краской. Как такое могло в голову прийти?

А Кирка распалилась и продолжала: