По степи шагал верблюд

А Стефани не верила во второй шанс: тот, что ей выпал при рождении, оказался сказочно хорош, а она его профукала. Внучка потомственных российских дворян всегда нескромно полагала, что владеет русским языком совершенно свободно, хоть преподавать иди. Она все детство и юность смаковала русские романы, обожала Чехова, плакала над Тютчевым. С Гоголем у нее сложились непростые отношения, как положено в каждой большой любви: сначала непонимание, удивление, потом распознавание, привыкание, в конце концов безудержный восторг, полет и страсть. Она причмокивала уменьшительно-ласкательными суффиксами, пела вкусные архаизмы и даже полюбила вареники, надеясь, что в один прекрасный день они научатся сами нырять в сметанку, как у пузатого Пацюка в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». В лагере же оказалось, что это не весь язык, что есть целые пласты, залежи, о которых она даже не подозревала.

– Заныкай! – кинула ей в первый день мешочек чего‐то колючего худющая Лара с несчастными выцветшими глазами. У нее сын остался в оккупированной Белоруссии, и кто‐то нашептал, что видел его в справной форме полицая.

– Что сделать? – не поняла Стефани.

– Нычку. – Лара недовольно скривилась.

Видя, что новенькая попалась недогадливая, она вырвала добычу из неуверенных рук и нырнула с ней в угол, там поковырялась и вылезла с удовлетворенным хмыком:

– Че, нерусь, поди?

– Нет, русская я. – Стеша неукоснительно придерживалась легенды: никакой итальянской армии, никакого плена, только незапятнанная русская биография, иначе может однажды утром не проснуться.

– То‐то и зырю, что на литовку не манаешь, а все какая‐то малахольная. – Лариса уселась штопать деревянной иглой прохудившиеся носки.

У Стефани зачесался язык спросить, что такое «ныкай» и «малахольная», но она его вовремя приструнила: русская – значит русская, и никаких лишних вопросов. К ним подсела молоденькая девчонка с несимметричным ежиком на голове: справа рыжие волосы торчали сильнее, чем слева.

– Че с тобой, Дора? – спросила Лариса.

– А, вошкота! – Та пренебрежительно махнула рукой в сторону щелястой двери, откуда безжалостно несло холодом. – Костыль наградил, подла, он и обкорнал.

Стефани не удержалась, уточнила:

– Вши то есть?

– Че? Ну да, вши, кто ж еще? – Дора протянула исцарапанную тонкую ручку для знакомства.

Стеша инстинктивно отпрянула, в глазах заметалось неуместное беспокойство. Она не спеша нагнулась, как будто искала что‐то на полу, а когда подняла голову, то смотрела уже дружелюбно.

– Показалось, что мышкота пробежала, – пояснила она, осторожно пожимая Дорину ладонь. – Степанида, Стеша.

– А я Дора, Даздраперма. – Новая знакомая приосанилась, называя свое непростое имя, наверняка гордилась им.

– Как? – Удержаться от удивленного возгласа оказалось трудно.

– Да Здравствует Первое Мая – Да-Здра-Пер-Ма. Ты че? Первый раз слышишь?

– Не, я просто… глуховата, – Стефани догадалась схитрить. Так ее совсем скоро раскусят. – С рождения у меня это. А кто такой Костыль? – Следовало поскорее перевести разговор на нейтральную почву.

– А енто вертухай, полюбовник ейный, – вместо Даздрапермы ответила Лара, – вернее, ихний. Он не только тебя жарит, не замай. – Она зло засмеялась и неожиданно спросила: – А что такое «мышкота»?

Стефани сочла за благо снова притвориться глухой.

– А тебе обидно, да? – окрысилась Дора.

– Охранник местный? – Стеша, забыв про мнимую глуховатость, забеспокоилась. Она уже решила, что после Шпицына ее целомудрию ничто не угрожало, а оказалось, испытаниям нет конца.

– Волчара, матерый… Только на молодух лезет, потому и Дорку жарит, а не за любовь, как она мает. – Лара закончила с носком, натянула его на ступню, и только тут Стефани увидела, что у нее не хватало пальца на ноге.

– А где можно постирать? Мне очень надо, белья не осталось. – Стефани начала ковыряться в хилом узелке, вытаскивать, перекладывать, лишь бы спрятать истерзанные глаза.

– Окстись, постирушки в бане по праздникам.