По степи шагал верблюд

На самом деле Артем ночи напролет вел беседы с темноволосой, рассказывал про чудесную встречу со Стефани, в который раз просил прощения. Скоро, совсем скоро над ним распахнется небо недружественной Европы, на этот раз албанское. Советское командование чутко следит за настроениями всех оккупированных территорий, содействует. Пусть Албания, пусть Чехия, пусть Германия – лишь бы не Польша, где каждый камень мостовой, каждое небрежно брошенное «пшешкадзам» напоминало о потерянной любви, пахло ее кровью, отзывалось эхом ее стонов.

Артем заставлял себя думать только о победе. Но вот странность: пока он беседовал с Эдит, в голову просачивалась Стефани. Они приходили по очереди, каждая по многу раз за одну ночь, сидели в одинаковых позах, носили одну и ту же одежду, произносили одни и те же слова. Теперь он и сам затруднялся ответить, у кого какие губы, какие родинки. Обе темноволосые, но Стефани пониже ростом, поплотнее телом и посветлее лицом. Эдит смуглая, тонкая, с длинной неспокойной шеей и острыми выпирающими ключицами. Была. Эдит была. А Стефани есть. И ее еще можно спасти.

Такая простая мысль сразу оправдала его прегрешение – неверность памяти темноволосой. Ведь ради спасения надо чем‐то жертвовать.

Молодая кровь требовала романтических специй, не желала укладываться в гроб вместе с дорогими воспоминаниями. И он разрешил себе мечтать. Не сразу, только к зиме 1944‐го, когда молчаливая страстная албанка сняла с него пояс безбрачия, добровольно надетый после трагедии в Белостоке. И потом еще он долго себя корил, но уж больно требовательно ныло нутро, не позволяя думать ни о чем другом. В конце концов, это же вредно для дела, когда опытному диверсанту везде чудится распаленная женская плоть. Албанская прелестница как пришла, так и ушла, а Стефани осталась, приходила во сне, садилась на скирду соломы или на овчинный тулуп и рассказывала о себе, об Италии, о старинных роскошных замках и живущих в них легендах или сидела молча, подолгу глядела не своими глазами.

Перед отъездом отец сказал ему странное: «Если я не буду тебя встречать с фронта, помни: на твоих плечах три женские судьбы». Три – это кто? Мать с Дашкой – понятно. А третья? По-всякому выходило, что Стеша.

Война перевалила через советскую границу, и это событие радостным салютом заискрилось в глазах измученных фронтовиков. «Наша земля свободна от гитлеровских захватчиков», – трубили сводки Информбюро. Ура! Свободна! – ликовали рядовые и сержанты, связисты и матросы, пушкари, ветеринары, снайперы и скромные медсестрички.

«Наша земля свободна, скоро победа», – дружно звенели стаканы, и счастливые рты глотали горький самогон, чтобы подсластить свою радость.

Из Албании Артема перебросили в Румынию, а вскоре туда подобрались и советские войска. Закруживший голову древними сказками Бухарест промелькнул как нарядная, но потертая открытка на дне походного чемодана.

– Как у них красиво‐то! Как в Испании. – Артем искал поддержки у сослуживца, бородатого литовца Андриса.

– Да, симпатично. Но не так, чтобы с ума сойти.

– Ты не понимаешь, Андрюха, – не отставал Артем, – я‐то в степи родился, там ничего подобного не встретишь. А тут ни одной простой линии. Богато и со вкусом.

Они смотрели на затейливую пироженку из травертина, с многоступенчатыми карнизами, крошечными цветочными балкончиками и полукруглой крышей над томными каменными девами парадного. Выломанные штакетины открывали глазу неухоженный цветник. Сослуживцы медленно обошли коттедж, останавливаясь, чтобы поглазеть на завитушки по углам. С торца находился еще один подъезд, попроще, из него как раз выносили гроб.

– А в Ленинграде тебе не понравилось? – спросил Андрис, увлекая Артема подальше от чужого горя.

– Я в Ленинграде не был.

– А в Киеве? А у нас – в Таллине, Риге?

– Тоже не был. Я в Красноярске был. В Омске.

– Ну, браток, я в тех краях не был. Для меня этот Бухарест роднее выглядит, чем Москва. Тут нам не понять друг друга.

– А что, у вас тоже старины много? – Любопытство лезло наружу, никакими зарубцевавшимися порезами его не удержать.

– И-и-и, да еще не такой. Ты приезжай после войны, сам увидишь.

Через три дня Андрис подорвался на мине, и Артем нес его в наскоро сколоченном гробу на раненом, поднывающем плече мимо равнодушных кариатид и надкусанных войной рюшек надменных дворцов.

Праздничные фейерверки превращались в грозовые канонады, слезы радости, не успевая высыхать, становились траурным плачем. Разогнавшееся на Восточно-Европейской равнине колесо истории неумолимо катило к Берлину – магниту, притягивающему силы со всех концов огромного континента. Они топали и ехали, плыли и летели, опоясанные пулеметными лентами, облаченные в защитку и камуфляж, позвякивающие касками и котелками, с матерщиной или песнями, с гармошками или зачитанными томиками Ахматовой.

Из Румынии Артема перебросили в Венгрию, и там для него война закончилась третьим по счету ранением. В Берлине побывать так и не удалось, зато вдоволь полюбовался руинами Буды и Пешта, которые напрочь затмили Бухарест, ставший ненавистным из‐за гибели Андриса.