По степи шагал верблюд

Евгений не раз видел длиннющие эшелоны, запрудившие железнодорожные узлы. Техника и продовольствие застревали, спотыкаясь об этих каракатиц, армия оставалась голенькой, без снаряжения. А ведь сотни тысяч ртов еще и кормить надо, сторожить. Военнопленных кормить – значит у своих, у советских голодных детей забирать. Это правильно? Возможно, среди них и тот, кто стрелял в Артемку, в его собственного малыша – розовый комок счастья на руках у юной Айсулу. И тот, кто убил Сергея, Вадима, Тимура, – длинный список имен, с кем он уже никогда не выпьет за победу. Злость сжимала челюсти, казалось, мог бы своими руками передушить, вставить рожок в автомат и давить на курок без устали. Но тогда чем он отличается от тех же фашистов, стреляющих в безоружных, в стариков и детей?

– А что прикажешь делать? Отпустить на все четыре стороны, чтобы Гитлер раздал новые автоматы, и они снова пошли стрелять в наших, тех, кто еще худо-бедно в строю? Ни хрена! Голодом морить? С ними так и поступают, честно говоря.

– Ладно. – Евгений подошел к раковине, плеснул в лицо холодной водой. – Ладно, допустим, выиграем время. И в этом случае нет гарантии, что она уцелеет «во глубине сибирских руд».

– Почему? Знаешь, Жень, там тоже живут, если что.

– Но как живут? Это у тебя все сытые, шито-крыто.

– Это мой долг, я тебе уже говорил. Думаешь, я на войну не просился? Знаешь, что мне сказали: ты и так на войне. – Валентин помолчал, разлил водку по стаканам и, не чокаясь, выпил. – И я буду воевать дальше, потому что на мое место всегда могут назначить сволочь, тогда другая история начнется.

– Валек, не могу я допустить, чтобы Полинину дочь насиловали, чтобы измывались над ней. – Евгений заметно охмелел. – Хоть убей, не могу. На преступление пойти могу, убить кого‐нибудь нарочно или невзначай могу, а закрыть глаза на ее судьбу не могу.

– Ну точно романтик. – Сибиряк добродушно рассмеялся. – Понял я тебя, браток, понял. М-да… У всякого своя романтика. Помнишь, я к твоему отцу съездить собирался? На верблюдах покататься.

– За верблюдов! – Цокнули стаканы, с сухим хрустом разломился тонкий шелпек[121], как обычно пополам. – Скажи мне, Валек, а мы победим?

– Ха! – От неожиданности Валентин поперхнулся, долго кашлял, сотрясаясь грузным телом. – Я тебе что – Информбюро?

– Ты мне как‐то сказал, что война начнется. Теперь скажи, чем она закончится.

– Победим, Жень, победим. Но какой кровью? Победа ли это?

– «Тогда считать мы станем раны, товарищей считать…» – траурно процитировал Евгений, но тут же встрепенулся. – Победа! Это будет самая славная победа.

– Тогда за победу.

Валентин приезжал в Москву часто, иногда всего на полдня, хотя не всегда удавалось вот так посидеть по душам. А его закадычный Женька больше никому не мог открыться: страдал, терпел и молчал, переваривая лохани помоев, что копились в душе.

Теперь, выдувая в форточку дым папиросы, он радовался, что Валек не отшутился, не отправил легким матом куда подальше. Значит, есть шанс. Об одном жалел полковник контрразведки Смирнов, собираясь на следующий день к генералу на аудиенцию: все‐таки следовало спросить у наперсника, будет ли ему успех в этом деле. Пусть бы посмеялся, что Женька его к бабкам-гадалкам причисляет, все равно. Но с поддержкой как‐то надежнее.

В кабинет заглянул Артем:

– Если Стефани будешь вызывать, можно мне присутствовать? Это же не допрос, правильно?

– Нет, не допрос, я вообще не следователь, и тебе прекрасно это известно. И нет, присутствовать нельзя.

Недопустимая вольность сына больно саднила отцовское сердце. У них там, у партизан и диверсантов, нет ни нормальной дисциплины, ни положенной субординации. Им прощается. А здесь – это не там, не за линией фронта, это опасная прорубь тактических приемов для выживания, то самое говно, которое кроет матом Валентин и в котором каждый день приходится плавать.

Шпицын, которого Артем люто возненавидел, а Евгений прозорливо побаивался, оказался на удивление покладистым.

– Вы че? Она ж вражина! Она гниль фашистская, за что бы мне с ней по‐человечески обращаться? – тараторил он, стыдливо прикрывая синяки и разбитые губы. – Сказали бы по‐свойски, что не надо ее трогать, я бы и пальцем… еще и помог бы. Вы че как неродные?

– Да мы и сами не знали, Василь Еремеич, ты нас прости. А сынок мой контуженный, ему бы лечиться, да видишь, какая заваруха, приходится жертвовать самым дорогим.

– А у меня всю жизнь одни спотыкачи, я уж привык. Одна фамилия чего стоит – Шпицын. Не Спицын, а через «ш». И сплошные шпицы, куда ни наступлю.

Офицеры дежурно покивали головами, мол, сейчас у всех так вне зависимости от фамилии.

– Вчера бронь продлили, опять не пускают на фронт – здесь я нужон. – Он возбужденно посмеивался и потирал руки, отчего жалобы звучали как похвальба.

– Ладно, Василь Еремеич, еще раз прости. И фамилия у тебя стоящая, и сам ты мужик нормальный. Если хочешь, можешь Темке врезать, чтоб не обидно было. Можешь – мне. Зла держать не буду, честное офицерское.