По степи шагал верблюд

Эпохальное событие двадцатого века – победа в Великой Отечественной войне – прошло совсем не так, как мечталось в далеком сорок первом. Радости в душе отыскалось с избытком, но она не пела, а клокотала, вырывалась с рычанием и сопением. Победа – это значит, что на войне умелые хирурги больше не нужны, им с Полуниным гнить на нарах до могилы. Но зато появилась надежда, что климат может потеплеть. Надоело ждать, надоело выживать, надоело притворяться. Если раньше все потаенное негодование старательно прятали под маской войны, мол, недосуг сейчас обращать внимание на мелочи, каждый жертвует чем‐то, и многие гораздо большим, чем мнимая свобода, то теперь обиды лезли наружу с азартом выспавшихся за зиму червей. Амнистии ждали с нетерпением и в то же время со страхом, грезили холодными ночами, что до них дойдут руки, что разберутся в несправедливости и отпустят в настоящие светлые операционные, к женам, к детям, к выплакавшим глаза старикам родителям. И в то же время боялись, что на деле поставят скучный штамп и просто сбросят в архив, как ненужную макулатуру, как эту жизнь – единственную, неповторимую, но почему‐то незадавшуюся.

Когда начлаг вызвал к себе Михаила Антоныча, у того в голове выстроился целый воздушный замок, пока он шагал между бараками, пока стучал сапогами, стряхивая комковатую грязь, пока пробирался по коридору к зарешеченной двери.

– Ну что, Михал Антоныч, как наши больные? Жить будут? – спросил Валентин.

– Будут, куда им деваться. Если бы еще кормили посытнее…

– Сейчас и на воле‐то досыта не едят. И с медикаментами туго, сразу предупреждаю. Я по другому делу к вам. Мы уже не первый год вместе, вроде знаем, кто чем дышит. Так?

Селезнев непонимающе пожал плечами, потом, опомнившись, скупо покивал головой. К чему ведет начлаг? Хочет стукача из него сделать? Вроде не той породы мужик. Да и какой из доктора стукач: он только с Полуниным общается.

– Я понимаю ваше недоверие, поэтому скажу немного больше. Эта услуга нужна моему хорошему другу – единственному, можно сказать. Он, кстати, ваш земляк, из Новоникольского. Сын китайца и русской. Женька Смирнов. Помните такого?

– Жока! Не может быть! – Селезнев расплылся в улыбке. – Конечно, помню, полукитайца все помнят. Его отец лавку держал до революции, дядь Федя. Я совсем маленьким был тогда, но леденцы помню. А Жока постарше, он все с княжной водился. Мать его теть Глаша – красавица редкая. Эх, неужели и вправду все живы-здоровы и он теперь ваш друг?

– Он не теперь, он издавна мой друг. А одна из заключенных – внучка того самого князя Глеба Веньяминыча. Вот ей‐то и нужно организовать… – Он осекся.

– Как? – Редкие рыжеватые волосы на голове Селезнева встали дыбом.

– Боитесь? Это правильно. Но страх этот пройдет. Вы не трусливого десятка. И само собой, я тут же готовлю ходатайство о пересмотре вашего дела. Это, кажется, не стоит и обсуждать.

– Да мне, собственно, и бояться уже нечего. Что меня может напугать? Я уже в тюрьме.

– Действительно. Вряд ли вас испугает этот невинный трюк.

– А как вы сами‐то не боитесь, Валентин Иваныч? – Селезнев прокрутил в голове риски и понял, что если кому и надлежит бояться, то начлагу.

– А надоело бояться. Скоро это все закончится. Жить станет потеплее. А до того времени у них, в центре, своих хлопот полно, до нас не доглядят.

Склонный к неспешной аналитике Михаил Антоныч с недоверием отнесся к мутноватому пророчеству, но вида не подал. Вместо этого перешел к деталям:

– Как я понимаю, надо организовать труп и медзаключение? Чтобы комар носа не подточил?

– Совершенно верно понимаете. Видите, я в вас не ошибся.

– Зачем еще врач… – Селезнев по‐зэковски цыкнул сквозь зубы.

– Я дам знать, когда все руководящие чины отбудут в центр. До этого времени надо подобрать подходящую… Никакого убийства, само собой, только из числа добровольно скончавшихся. Справитесь?

– Не уверен. Женщин немного, они живучее мужиков.

– Значит, будем ждать. В ваши каверзы не лезу, но вы и сами понимаете, что от успеха мероприятия зависит не только моя, но и ваша судьба.

Через месяц от туберкулеза скончалась Екатерина Семеновна Трезубова, тридцати семи лет от роду, исхудавшая донельзя, с выпавшими белесыми волосами и проваленным ртом. Заключенная провела в лагере девять лет, попав туда восторженной поклонницей Есенина, любительницей танцевать модный фокстрот и наряжаться в штаны. Пылкими речами в защиту истинной свободы она заслужила клеймо жены врага народа. Ее муж, военный инженер, отправился на зону на полгода раньше, ей бы молча стоять в очередях, повязав голову черным платком, или вообще уехать в деревню, где разговаривать, кроме кур, не с кем. Так нет же, полезла доказывать невинность благоверного и сама попала под раздачу.

Смерть никого не красила, равно как и горе и лишения. Екатерина Семеновна лежала на прозекторском столе, выставив тоненькие, едва прикрытые серой кожей кости, скорбно вывернув внутрь маленькие ступни, которые уже прошли все, что положено, – мало и с трудом, да еще и отрастив уродливые желтые шипы на пятках.