По степи шагал верблюд

Доктор Селезнев установил смерть заключенной Стефани Бьянконе. Бедняжка обгорела донельзя, только кости и удалось собрать. Что же, такая судьба. Ждать контролеров не стали, быстро составили положенный протокол и спрятали обгорелые останки в морозильник: если кому надо, то пусть проверяет. Начлаг немного поседел, Михаил Антоныч тоже, зато у доктора Полунина невесть откуда появился веселый заговорщицкий взгляд.

Приехавший на пожар в неположенный день – в свой законный по всем статьям выходной – Валентин Иваныч застал только головешки и печальные виноватые лица.

– Эх, начальник, черт-перечерт, не уберегли красу‐то, – вылез с сочувствием коротышка-уголовник.

– Да, незадача. Мало нашего брата на повале гибнет, да от этих, – сухощавый с военной выправкой политический гневно кивнул в сторону недомерка, – так еще и несчастье. – Он сочувственно пожал руку начальнику и отошел к бурчащей о чем‐то интеллигентской кучке.

– Расходись, граждане заключенные. Буду сочинять оперу, – вздохнул Валентин.

Но к себе он не пошел, только вытащил из кармана ключи, побренчал ими и снова засунул в карман. Потом зачем‐то завел «виллис», наглухо закупоренный брезентовым верхом, сел за руль и медленно поехал вдоль забора. Остановился в густой тени, полез в багажник, вытащил оттуда какой‐то сверток, переложил в салон, еще пару раз обежал вокруг машины, посопел, повозился с насосом, то снимая куртку, то снова надевая. В итоге, так и не совершив ничего стоящего, сел за руль и поехал восвояси. Оно и понятно, праздник все‐таки.

Не доезжая до дома, Валентин свернул в закоулок, сделал лишний круг и наконец притормозил перед неказистыми воротами, расшатанными непрестанным ерзаньем туда-сюда и склизкими дождями. Несмазанные петли заскрипели ему навстречу. Автомобиль въехал во двор и остановился кормой к крыльцу. Задник радостно чавкнул, отворяя просторное теплое нутро, и из него выскользнула прозрачная тень, тихая, совсем незаметная в темноте. Выпорхнула и растворилась в нетопленой баньке. Валентин зашел в дом, пошуршал газетными свертками, через полчаса вышел и направился к себе. Теперь уже насовсем.

Назавтра отписал всем службам что положено и как следует, получил нагоняй, но несерьезно, между делами, которых после войны нашлось хоть отбавляй.

Стефани с Артемом не стали задерживаться у гостеприимного Ивана Лукича. Ранним утром, еще до зари, запрягли телегу и выехали в Красноярск. Узкоглазый смуглый возница правил, а закутанная в платок пассажирка сидела спиной на аккуратно уложенных брусочках спелой смолистой сосны и смотрела на убегающую вдаль дорогу. Два года провела в тайге, а за могучими кедрами до сих пор чудились развалины терм Каракаллы и Триумфальной арки. Как будто те ливанские кедры теплой Италии разрослись до таежных величин и заслонили любимые пейзажи. Что ее ждет? Какие деревья?

На красноярском вокзале не без труда удалось купить билеты для Артема Смирнова и его супруги Эдит Альварес-и-Муарио, состоящих в законном браке согласно справке, выданной штабом первой интербригады на аэродроме Алькала‐де-Инарес и заверенной Фрунзенским ЗАГСом города Москвы.

– Ты был в этом городке? – тихо спросила Стефани, когда толстушка проводница утрамбовала их чьими‐то баулами, заперев в тесный закуток с треугольником грязного окна, заклеенного старой, еще довоенной газетой.

– В каком? В Красноярске? – удивился Артем.

– Нет. В Алькала‐де-Инарес. Там родился великий Мигель Сервантес, там отчий дом Дон Кихота, очаровательный рынок и монастырь. Мы были в тех краях с матушкой. – Она погрустнела.

– Да, был. – Артем тоже посмурнел.

У каждого находились свои причины, схожие болезненной неприглядностью. Двое едва знакомых молодоженов сидели в красноярском поезде и вспоминали маленький испанский городок, где каждый когда‐то был счастлив рядом с тем, кого больше никогда не увидит.

– Теперь меня зовут Эдит, да? – робко спросила Стефани после паузы.

– Да, но… – Артем запнулся. – Но я тебя буду называть Стефани. Прости, я не могу так… ну, в общем…

– Ладно-ладно, я буду всем говорить, что у меня два имени – одно крещеное, по католическим спискам, а второе подлинное, на каковое откликаюсь. Они поверят. Так и буду для всех Стешей.

– Стеша? Вот здорово.

– Да, меня так мамита звала. – Она осторожно, словно пробуя на вкус, добавила: – Тема.

Мерно стучали колеса, отмеряя часы и сутки новой жизни, новой судьбы. За окном золотились кустарники, шумели реки, бранились пассажиры, текла радостная суета непривычного мирного времени, к которому еще долго придется приспосабливаться. Стефани стеснительно прижималась к Артему плечом, так ей становилось спокойнее, а он нежно и недоверчиво обнимал ее за хрупкие плечи и не осмеливался спросить, будет ли у них все как положено, не прислоняется ли она просто из страха потерять ниточку, ведущую на свободу из лабиринтов таежных лагерей.