По степи шагал верблюд

– Что с ней собираешься делать, Михал Антоныч? – поинтересовался Полунин.

– Ничего. Сейчас запротоколирую и отправлю в холодильник. А ты иди отдыхать, Кирилл Яковлич, я сам справлюсь.

– Да я вроде не устал, – запротестовал Полунин, но, поймав просящий взгляд тревожных болотных глаз, сразу засобирался.

Назавтра Екатерину Семеновну освидетельствовал приезжий контролер и, наспех расписавшись в ведомости, отправился к начлагу пить водку по случаю долгожданной победы. А хоронили ее уже сами, без надзирателей, чего делать, строго говоря, не позволялось, но больно некстати скончалась чахоточная, не до нее.

А еще через три дня руководство засобиралось в центр – закончилась Вторая мировая. По-настоящему закончилась, без дураков. И с японцами разделались, и со всеми мелкими гитлеровскими подхалимами, которые рассчитывали выехать на горбу немецкого верблюда на караванную тропу передела всего цивилизованного мира. Не вышло! Кукиш вам, а не прибыли! Теперь Советский Союз будет диктовать, кому и сколько отмерено благ и свобод. Ну и США с Британией понемножку. По этому вопросу то здесь, то там разгорались неуместные споры.

– Вот скажи, Валек, зачем мы должны своей кровной победой делиться? – спрашивал замначлаг, пьяный и красный Лупешко с рыбьими выпученными глазами, у которого Селезнев подозревал то ли гипер-, то ли гипотиреоз – в общем, какие‐то неполадки с щитовидной железой.

– А как же без них? – удивлялся Валентин. – Это же наши союзники. Мы в договоре.

– А и хер с ним, с этим договором. Немца‐то мы уколпашили, мы и больше никто.

– Ты, Георгий, не кипятись, товарищи наверху сами разберутся, – урезонивал Валентин комиссованного подчистую из пекла Курской дуги. – Только помни, что без союзников мы бы имели на флангах Японию, и кто бы тогда немца воевал? А Муссолини кто бы отвлекал от наших границ? В истории нет места случайностям.

– Но мы все равно главнее, правда же? – Лупешко требовательно заглядывал в глаза, ждал повода, чтобы зацепиться своим недалеким умишком за чье‐то инакомыслие.

– Конечно, главнее. Мы всех главнее, самые могучие победители. И это правда.

– Скажи же, сколько Советский Союз будет стоять, столько люди будут помнить про эту победу?

– Да, разумеется, всегда будут помнить. И после Советского Союза тоже.

– Как это «после»? – Лупешко вмиг протрезвел, а Валентин едва не стукнул себя по лбу: дурак, нашел с кем трындеть.

– После – это значит, когда победит мировая революция и везде установится единое коммунистическое правительство.

– А разве тогда стран не будет?

– А зачем они? Экономика станет общей, партия тоже, зачем нужны разные страны? Вот сейчас есть Казахская ССР, Украинская ССР, Грузинская ССР, а потом будут Французская ССР, Мексиканская ССР и так далее.

– О! Здорово! – Наивный Лупешко просиял, раздвинул толстые губы, выставив напоказ четыре уцелевших зуба. – А правительство будет все так же в Москве сидеть?

– А я почем знаю? Я лишь о том говорю, что и тогда люди будут помнить про эту славную победу, поминать тех, кто отдал за нее жизнь.

– А ты почему в Москву не едешь? Не звали, что ль?

– У меня мать хворает, не могу ее оставить. Ты иди, иди, Георгий, собирайся в столицу, попразднуйте там за меня.

Сентябрь в тайге – это почти зима. Нет ни бабьего лета, ни спелых ягод, зато есть первый ледок на лужах, сизые небеса вполне могут угостить снежком, а промокшие ноги часто укладывают легкомысленных гуляк с температурой. Светлые ночи перетекают в темные дни. Пахнет неумолимо приближающимися заморозками и тревогами тех, кто не утеплил входные двери толстой войлочной прокладкой, не замазал печные щели, – тревогами не успевших согреться за короткое лето человеческих душ. Раскисающая на глазах дорога зовет в никуда, а вовсе не следом за перелетными птицами.

Все живое готовилось ко сну, только Коныркул и Жулдыз этого не понимали. Соседи Ивана Лукича удивленно вслушивались в трубный зов – печальный привет родным степям, который верблюды передавали с попутным ветром. Трудно им без солнца, невкусны им таежные деликатесы – ни пихта, ни еловые ветки, ни душистый можжевельник. Но ничего, не сдаются, выносливые, как люди.

Звонко вспарывая синь крикливыми винтами, улетел натруженный пятнистый самолетик, под завязку набитый энкавэдэшными чинами. Не успела осенняя листва закамуфлировать его следы на взлетной полосе, как у Валентина случился большой пожар. Видимо, зэки распивали самогонку, радуясь в очередной раз победе, курили, вот и забежал непослушный окурок в солому, забился, затих, напитывая скудным жаром стертую угольную пыль и труху, а попозже полыхнул факелом, взыграл фейерверком, затрепыхал праздничным фениксом над спящими бараками, да так, что не остановить. Сгорел никудышный сарай и углярка – не жалко. А вот бабу, что сгорела на пожаре, жалко. Наверное, пила с остальными да заснула. А караульные недоглядели. Хотя это еще до отбоя случилось, с чего бы им пересчитывать контингент.