По степи шагал верблюд

Отсутствие Федора больно ранило – больнее, чем она ожидала. Вдруг Сенька-паразит что‐то ему сделал? Вдруг бедолагу уже доедают рыбы на дне реки? Или он не хочет больше ее знать, видеть не желает? Глафира места себе не находила, маясь отпущенными на волю злыми фантазиями. Ей и трупы виделись, и тюрьмы, и судилища. Она порывалась кинуться в ноги Елизавете Николаевне и поделиться тревогами, знала, что та не останется равнодушной к судьбе китайца. Уже слова наготове держала. Потом понимала, что придется и про стог рассказывать, и неуверенно прятала за спину руку, уже готовую постучать в будуар старой княгини.

Через недельку, в золототканый денек ласкового бабьего лета лопоухий силуэт в киргизской шапке ак-калпак высветился в проеме широких ворот и вежливо поклонился геометрическому порядку пустого двора. Глаша, не утерпев, выбежала навстречу. Требовалось срочно прояснить, как теперь смотрит на нее извечно восторженный обожатель, не увидит ли она льдинки презрения в черных смородинках узких глаз.

– Привет, Гляша. Я скучал, – деревянным голосом произнес Федор. – Я думал, ты теперь выходить за меня замуж. Ты хотеть?

От радости, что все между ними по‐прежнему, что ее несчастную душу не смяли и не выкинули на задний двор, Глаша расчувствовалась и, сама не зная как и почему, сказала:

– Да.

– Тогда вот тебе колечек, я знал, так надо. – Федор протянул золотой витой обруч с зеленым глазком посередине. Старинная восточная работа, не чета дешевым обручалкам подружек. О таком кольце Глаша и не мечтала.

Взволнованная, раскрасневшаяся, закрылась она в княжеской кладовке, якобы перебирая зимние вещи, а на самом деле обдумывая новый крутой поворот нелегкой судьбинушки. Замуж за китайца! Люди засмеют. Ну и пусть. А разве так не станут смеяться и пальцем показывать? Разве так жизнь не покатится под откос? Рано или поздно все равно правда наружу вылезет. С Феденькой хоть Шаховские не выгонят, а без него мигом укажут на порог: зачем им гулящая прислуга в доме? И маменьке как в глаза смотреть? А Карпуша? Ему нельзя узнать. Молчать, стиснув зубы, поскорее отдаться китайцу, чтобы не проболтался ненароком, нарожать ему китайчат полную горницу, терпеть.

Пришла вечером к маменьке и вывалила. Та завела обычную песню, мол, никудышняя ты, Глашка. А дочь сощурила глаза, вздыбила ноздри, как взбесившийся скакун, и прошипела:

– Вот раз я никудышняя, то и не нужна никому. Буду жить с китайцем, и никто мне не указ. – Выбежала из горницы, хлопнув дверью, и помчалась прямиком к батюшке в церковь просить обвенчать с нехристем. Тот поупирался, повздыхал, потом придумал что‐то, и уже к Рождеству она стала венчанной женой православного буддиста Федора Смирнова.

Помогла Глаше и поддержка брата Карпа.

– Ты, мать, Глашку не пили, – грубовато одернул он родительницу, приехав к так называемому сватовству, когда застенчивый Федя косноязычил больше обычного под пристальным взором Аксиньи Степановны.

Лопоухий жених явился за невестой не один – Степан, кучер Мануила Захарыча, поддерживал под руку запинающегося бледного подданного Поднебесной империи. Почувствовав, что роль первой скрипки достанется именно ему, Степан как следует загрузился наливкой, поэтому щебетал горластым кенарем, расписывая достоинства Федора. В конце концов договорился до того, что вот он, редкостный жених – соль земли Русской, и такого точно не сыскать днем с огнем.

– Вот здесь ты прав, – осадила красноречивого свата Аксинья Степановна. – Ну что ж, коли Глашке мил, не буду артачиться.

Покрестили китайца непосредственно перед венчанием, крестным отцом стал тот же Степан, долго и излишне пристрастно учивший своего крестника без ошибок совершать крестное знамение и кланяться. В конце концов сам батюшка Порфирий приказал ему угомониться – мол, Богу все одно, кто едва до ключицы достает, а кто чуть не до лопатки дотягивается, лишь бы душа безгрешной оставалась.

– А с энтим у Федьки все хорошо, не сумлевайтесь, батюшка, – заверил кучер священника, и от процедуры крещения перешли непосредственно к венчанию.

Кажется, Федор и сам толком не понял, чем и зачем они занимались в пузатенькой церкви при непарадно оплывших свечах, но Глафира, окончательно пришедшая в себя после треволнений, сияла свежестью и мягкой теплотой, ее нежные губы шептали вслед за батюшкой непонятные слова, а ресницы вздрагивали, как испуганные мотыльки при приближении случайного прохожего. Спокойствие и уверенность разлились по фарфоровым щекам, окрасили их счастливым румянцем. Значит, все идет правильно, теперь все будет хорошо. Раз Солнце так хочет, пусть толстый батюшка в черной хламиде поет гнусавые песни и размахивает масляной лампадкой. Если его Солнце захочет, даже луна может пуститься в пляс, и ничего ей за это не будет. Лишь бы Глаша была счастлива. По окончании службы Карп со всей силы жмякнул новобрачного по плечу:

– Молодец, Федька, сурьезный мужик! Будешь любимым зятьком. Никому в обиду сеструху не дам, ну и тебя заодно.