По степи шагал верблюд

Рождество 1918‐го прошлось по Новоникольскому не праздничным хороводом под задорные колядки, а неуклюжей пятерней, сжимавшей пожеванные листовки. Вместо портретов благообразного Николая Второго, самодержца российского, везде понатыкали кривых сообщений, что вся власть отныне будет у простого люда, а помещиков и князей надо гнать взашей. Глафира от таких новостей бледнела и хотела ответа только на один вопрос: какая участь уготована китайцам? Нет ли указания оставить на Русской земле только русский народ, чтобы отдать ему эту самую власть, а всех прочих – китайцев, казахов, татар, да хоть голландца Мануила Захарыча – вон поганой метлой, чтобы не мешали править. Однако никого, кроме нее, не заботил национальный вопрос и никому не было дела до китайцев, когда буквально под окном творилась история.

Будь Федор дома, он наверняка сумел бы выведать на своем корявеньком языке, что да как задумано по поводу инородцев. Глафира привыкла во всем полагаться на мужа, ей и в самом страшном сне не виделось, чтобы жить и хозяйствовать одной, по своему только разумению. А как сеять? А жать? А кому сколько платить?

Братец Карп, которого она теребила неуемными расспросами, лишь насмехался да отмахивался:

– Брось, Глашка, сейчас не до пахоты, нонче надо в новой власти разобраться, значица, установить, как в Москве и Петрограде.

– А пахать? – разводила руками Глафира. – Разве пахать не надобно? А кушать что станем по осени?

– Эх ты, земельная душонка, как и Федька твой. Лишь бы сеять, да жать, да кубышку зажать.

Шире смотреть надо, сеструха. Накось, почитай прокламациев, там про все написано.

– А про китайцев написано? – Она заколыхалась полными грудями о своем, о больном.

– Нет, про китайцев там не писано. Нам бы с русскими разобраться, до китайцев, значица, опосля дойдем, – туманно пообещал Карп.

Глафира ушла из братова дома, не зная, что и думать. Как это – опосля дойдем? То есть выгонят взашей, когда руки дойдут? Или признают своими, родненькими? А как же Жока – китайский сын? Он ведь и русский тоже наполовину. С ним‐то что будет?

Весна нахлынула на Новоникольское всей запальчивостью, ударила по льдам, безжалостно разбила стеклянные блюдца озер, накинулась с жаркими объятиями на толстошубых баб и залежавшихся в зимнем безделье мужиков. Пора готовить плуги и бороны, пора ставить скотину, скоро разжижится по улицам жирная грязь – ни проехать ни пройти, – а следом повылезут игольчатые светло-зеленые стебельки. О том, что Федор не приедет и в эту весну, Глафире подсказали замусоленные листовки и собственное предательское сердце. Границы так и не открылись, караваны не пошли, в соседних степях орудовали шайки бандитов.

– Ну и хорошо, что отец не пойдет в дорогу, – рассуждал Жока, – капитально неспокойно на границе. Пусть отсидится, мы здесь сами как‐нибудь.

– Да как мы сами‐то? – Матери оставалось лишь всплеснуть руками и уйти плакать в свою горницу, чтобы не вымещать досаду на сыне, который вовсе не виноват в лихом повороте судьбы.

От нечего делать снова пошла к Карпу. Тот сидел на крыльце, грелся на раннем солнышке и чистил охотничье ружье.

– Так где подмогу‐то брать на посев? Коли Федора ждать не приходится?

– Я тебе, Гланя, не помощник. Ухожу красноармейцем. Буду воевать за советскую власть!

– Час от часу не легче, – растерянно залопотала Глафира, – а Клавка как? А дети?

– Я для них и иду воевать. – Карп обиженно засопел. – Хочу, значица, чтобы они жили в новом счастливом обчестве.

– Да им счастье, когда батька дома. Не нужно никакое новое обчество.

– Глупая ты гусыня, нет в тебе классового сознания! Потому как служишь всю жизнь у князей, заразилась гнилой пропагандой.

– Чем-чем я заразилась?

Но Карп не стал пускаться в объяснения, а снова сунул ей какие‐то бумажки, мол, сама почитай.

От Федора вестей не поступало. Да и как им добраться? Вокруг горела земля. Вчерашнее обыденное работящее сельцо сегодня становилось красным, мятежным, старост замещали горластыми командирами, мужики, привыкшие к походной жизни за годы Первой мировой, хватали залатанные шинели и сбивались в отряды: шли то ли грабить, то ли христарадничать. Правда, к весне многие вернулись, все‐таки землица-матушка крепенько держала крестьянские сердца.

Карпу повезло. Его отрядом командовал настоящий революционер – в прошлом ссыльный, из тех, что еще с 1905‐го кормили острожных вшей.

Идейный Бурлак быстренько встряхнул лобастую Карпову башку и поставил на место разбегавшиеся мозги. Бить беляков просто так, от нечего делать, не дозволялось. Для каждой операции требовался вердикт верховного руководства, то есть самого Бурлака. Дисциплина, строгость и ясная практическая цель легко увлекали новобранцев, и отряд множился, взрослел.

Открытый, без приземленной мужицкой хитрости Карп полюбился набиравшему авторитет комиссару.

– Ты, Карп Матвеич, побольше читай, поменьше слушай, – напутствовал его Бурлак, – наше простонародье любит языками‐то чесать, а самого главного не понимает. Советская власть – это не беззаконье против прежних хозяев, это перераспределение благ в пользу неимущего контингента.