По степи шагал верблюд

– Так мы о классовом сознании говорим или все‐таки о благах? Скоро посевная, землю‐то барскую кто пахать будет? А жать? А урожай торговать?

– Мы будем, товарищ, мы! Новые хозяева свободной России.

– Тогда ладно. – Карп вежливо улыбался, но мозолистая пятерня еще долго шкребла затылок под густыми пшеничными волосами.

Кто эти самые «мы»? Ему требовалась делянка, за которую возложена ответственность на его персональные широкие плечи и его собственных могучих быков. А поднятая в красивом жесте рука и обтекаемое «мы» не превращались в тугие мешки пшеницы и овса. Тем не менее он чуял за спинами революционеров большую неудержимую силу и повиновался ей, как дикий конь под седлом опытного объездчика: не понимает, куда и зачем его ведут, но каким‐то лошадиным сверхчутьем уже готов слушаться повода.

Весна, примчавшись на крыльях первых жаворонков, уверенно спрыгнула на негостеприимные заснеженные поля, разметала трескучий лед на Ишиме, выгнала на выпасы ласковых буренок, отвыкших от яркого солнца и бесцеремонных слепней. Бурлаку пришлось‐таки пообещать своим красноармейцам бессрочный отпуск по причине надвигающейся посевной, но кустистые седые брови над молодыми карими глазами хмурились, не предвещая беспечного летования на огородах.

– Карп Матвеич, подь сюды, – позвал он своего доверенного служаку как‐то в начале апреля.

Довольный оказанной честью, Карп поспешил к командиру, сжимая в руке фляжку, из которой призывно пахло чем‐то ядреным.

– Угощайтесь, товарищ командир.

– А, благодарю. – Бурлак отпил, крякнул, вытер густо посоленные сединой черные усы. – Я вот о чем кумекаю: в мае все у нас с тобой разбегутся. Надобно к тому времечку уйти подальше.

– Как подальше? – непонимающе заморгал Карп. – А посев?

– Сеять и жать будем, когда советская власть победит. Свое будем сеять, понимаешь, и жать тоже свое! – Он крепко сжал плечо собеседника. – А пока суд да дело, пойдем‐ка это свое забирать под крестьянскую руку у нетрудового элемента.

– Как это?

– Да просто. Перед посевной поля реквизируем, и князья с графьями останутся с носом, а Ванька с Манькой – с хлебушком.

– Не понял. – Карп поводил крупной головой из стороны в сторону, как будто искал ответа в едва набухших почках высоких берез.

– Идем, забираем барское имущество, в том числе и землю, раздаем крестьянам, чтобы сеяли и жали.

– А хозяев, значица, куда?

– Никуда. Пусть живут себе. – Бурлак протянул руку к фляжке, приложился к ней и снова крякнул. – И скотину заберем, и заводы… Пожировали, попили народной кровушки – и хватит. Теперь наша очередь.

Карп представил себе, как Клавка с Глашкой с ведрами и ковшами идут доить огромное стадо маслобойни, а следом за ними плетутся повязанные косынками Дарья Львовна с Полиной Глебовной. Засосало под ложечкой. Он тоже смачно приложился к спасительной фляжке.

Каждый день приносил новые открытия. Голова пухла от идей, речей, небывалых новостей. В начале апреля Карп пожаловал в родное село, потрепал по белобрысым затылкам сыновей, подкинул к самому потолку непоседу дочку.

– Вот ты выросла, скоро папка и не поднимет тебя! – пощекотал усами нежную персиковую щечку.

– А вы насовсем, батя? – спросил Ивашка.

– Не, я только вам поджопников надавать за то, что матери не помогаете, значица, и назад.

– Батя, а вы воюете? – Мишка не хотел отставать от брата, тоже лез с вопросами.

– Не, балду гоняем.

– Как это?

– А так, поймаем в лесу балду и давай гонять. А он убегает, значица, и кричит дурниной. А мы его хворостинкой, а он еще пуще давай тикать. – Карп развеселился, глядя в наивные детские глазенки.

– Правда?

– А то! Зачем бы иначе батька в отряд ушел?

– Папка, а ты мне сделаешь свистульку, как у Михи? – влезла с обязательным запросом малышка Ксеня, так и не понявшая, чем примечательны перипетии неизвестного балды и почему отец предпочитает это занятие такому архиважному делу, как изготовление свистулек.

– Да, сгоношу, только к тетке Глаше наведаюсь на часок, а мать пока баньку истопит. Слышь, Клав? – С этими словами он вышел в сени и скоро заскрипел сапогами под окном.

Глафира хлопотала на кухне, готовила извечные блины.

– От Федора ничего не слыхать? – спросил Карп, поздоровавшись.

– Спрашиваешь еще, – укоризненно посмотрела на него сестра, пододвигая чистую тарелку.

– А Женька где?

– Скоро придет, в лавке застрял. В такие времена лавка – это лишняя обуза.

– Я тоже это хотел сказать. Ты, Глашка, сворачивай торговлю, сейчас не те времена. Деньги схорони и сиди не высовывайся. С голоду не помрете, а вылазить не следует.

Глафира испуганно замерла, забыв повернуть краник самовара, и на скатерть полилась обжигающая струйка.

– Ты к чему это клонишь?

– Да богато вы живете с Федькой, значица, вон одни бархатные занавеси чего стоят. Нос по ветру держи, сеструха, и… того… остерегайся.

– Да поняла я, поняла. – Она растопила еще кусочек коровьего масла на неостывшей печи, принесла плошку и пододвинула брату. – А чего остерегаться?