По степи шагал верблюд

– Герцогиня взяла в руки голубой веер, вы видели? Голубой, а не красный. – Эстебан метнулся к ним, разволновался. – Где твой веер, покажи-покажи? Какого он цвета? Почему без веера?

– Пойдем со мной, Эстебан, матушка испекла эмпанаду[89]. – Темноволосая, тонкая, как вязальная спица, Эдит попробовала взять его за руку, но юродивый вырвался, убежал и уже издали крикнул:

– У тебя вообще веера нет, а у герцогини много! Не ходи завтра на службу, слышишь, Эдита-сеньорита.

Девицы пошли дальше, а историю голубого веера в тот вечер услышали еще десятки любопытных. Несчастный юродивый с детства видел интересных собеседников только в голубях, а волновался лишь о какой‐то донье Луизе. Пока горел огонь в родительском очаге, ему доставались и чистая одежда, и плошка мясной похлебки. С кончиной матушки стало хуже. Жители Дель-Кастро давно привыкли к безразмерной хламиде, бывшей когда‐то то ли женской кофтой, то ли мужским плащом. Его угощали паэльей, выносили молоко в глиняной крынке, осеняли крестом. Никого не трогала история голубого веера. И все‐таки самые внимательные из тех, на кого выливались ушаты нелепицы, озадаченно качали головами, мол, все‐таки какие‐то из голубиных историй и в самом деле происходили, только понять их непросто.

Дель-Кастро примостилась домашней тапочкой спесивого Толедо едва в двух милях от его окаменевшего торса. В прежние времена фермеры исправно доставляли знаменитый хамон иберико[90] на толедские рынки, тем и жили. Сумеречная прохлада, поднимавшаяся из расщелины Тахо, ныряла в узкие улочки деревушки и задыхалась в них, погибала в неравной схватке с запахами скотных дворов и копчения. Дома в два или три яруса отворачивались друг от друга, закрывались глухими наружными стенами. Редкие заплатки окон кто‐то насадил неровно, без любви и забыл проштопать карнизами. По старинной, еще арабской традиции двор находился внутри, и уже там расстилались длинные ленты террас, забранные кружевом балясин, звенели голоса. Все улочки стекались спутанными нитями к карману центральной площади – туда, где храм, тоже старый, с вываливающейся наружу стеной, которую умельцы подпирали зубьями и бревнами, не давая окончательно оторваться.

В тот день дон Игнасио с сыном вез запрещенные шалости советским солдатам: три бочонка домашнего вина, еще три пузатые бутыли в придачу, несколько копченых окороков, завернутых в два слоя промасленной бумаги, но все равно расточавших на всю улицу аромат гастрономического совершенства. В голодном 1938‐м такая телега равнялась целому состоянию. Но обратно она поедет с оружием и боеприпасами, потому дело того стоило. В неспокойные времена ни поесть, ни поспать без вороненого ствола под мышкой.

Серо-коричневые камни, нештукатуренные и некрашеные, скучно пялились на тележников. На высоком крыльце цирюльни застыла старуха в черном – любопытствовала, управятся ли дотемна или будут жалобно скрестись к ней, прося подсобить масляной лампой или, того хуже, оставить таратайку под окном до утра.

Эстебан дозором обходил деревушку вдоль и поперек по несколько раз за день, и такое событие, как сломавшаяся тележная ось, не могло оставить его равнодушным. Он прыгал воробушком вокруг крестьян, внезапно бросал их, завидев нового слушателя, кого следовало оповестить о голубом веере герцогини, снова прибегал и затевал диспут с лошадью.

Седоусый дон Игнасио скинул овечью куртку и остался в широкой рубахе и коричневой жилетке. Он притащил из канавы три булыжника, подставил их пирамидкой под ось и снял колесо. Сын суетился на подхвате, юродивый тоже: подавал ненужное, уносил нужное, то залезал в крытую холстиной повозку, то спрыгивал с кудахтаньем на землю, пугая и крестьян, и лошадь. Ось капризничала, не желала вставать в паз. Наконец‐то одолели: нацепили колесо, махнули старухе на крыльце цирюльни, чтобы не радовалась раньше времени, впрягли лошадку и тронулись. Худенький седой оборвыш затаился под сеном, обняв ароматный окорок, пригрелся, заснул. Его тонкие, легкие кости не сумели достаточно утяжелить повозку, а усталый дон Игнасио спешил, на мелочи вроде выглядывавшего сбоку порванного ботинка внимания не обращал.

На место прибыли поздно, капитан Лопухов вышел навстречу из глухой темноты. Уставился наглым фонарем в лицо крестьянам, потом в повозку.

– Пропустить. Разгрузить. Поживее, голубчики! – Лошадь испуганно заржала, фонарь потух. – Вамоса[91], вамоса! – Он шлепками подтолкнул животное к воротам.

Из останков первобытных казарм, построенных еще для Наполеона и по невостребованности пришедших в упадок, выбежали проворные тени. Служилые умело приспособили развалины для своих нужд: где‐то замазали, где‐то отгородили, вот и вышла приличная база по соседству со складом, а не походные палатки в голом поле. Лошадь с телегой прошествовала внутрь, а дон Игнасио с сыном присели под оградой.