По святым местам

Затем «столыпинский» вагон – это клетка для зверей на колесах. И пошло колесить: Перлаг, Свирьлаг, Воркута и прочее – все за полярным кругом и, наконец, Колыма. Не знаю, зачем меня так гнали? Мотался я среди сотен тысяч полубезумных, изнуренных непосильным трудом, болезнями, голодом, лютыми морозами людей, обреченных на смерть. От цинги выплевывали зубы, от морозов выхаркивали кровавые куски омертвевших легких. Обмороженные ноги в язвах, глаза воспалены, сердце заходится от страшной усталости. Но я держался, и Господь хранил меня. Сказывалась аскетическая жизнь в монастыре и привычка к скудной постной пище. Потом я был молод и здоров телом и духом. Я молился и верил, что Господь поможет мне. Но вот нам объявили, что Германия напала на СССР. Началась война. Однажды меня вызывают к начальнику: «Номер 437, с вещами». Спрашивают: «Вы подданный Чехословацкой республики Кундря?» – «Да, – говорю, – гражданин начальник», – «Есть приказ мобилизовать вас в Чехословацкий корпус генерала Людвига Свободы, чтобы своей кровью искупить вину вашу перед Советским государством». – «Моей вины нет никакой, но я пойду на фронт».

И вот я обмундирован и на фронте в составе Чехословацкого корпуса. Ох, война, война – это не мать родна. Тяжела ты, проклятая, Каинов это труд, и для монаха не занятие.

Одно меня утешало – это память о святых воинах-монахах Ослябе и Пересвете, которых игумен святой Сергий Радонежский послал сражаться на поле Куликовом. Итак, с боями вместе с корпусом я дошел до Праги. А затем меня отправили в Москву охранять Чехословацкое посольство. Стою, охраняю в чехословацком военном мундире, орденов на мне целый иконостас – и советские, и чешские, бравый был парень, девушки идут, заглядываются.

В свободное время езжу в Загорск, в Троице-Сергиевскую Лавру. Свел большое знакомство. Встретил там архиепископа Луку, профессора-хирурга. Наконец, меня демобилизовали, а в Лавре рукоположили в иеромонахи.

Вернулся на Родину. Здравствуй, Верховина, мати моя, вся краса твоя чудова у меня на виду. Опять в своем монастыре. Дошел там до игумена, а потом доспел и до архимандрита. Живем, слава Богу, грехи отмаливаем. Да вот, опять гром грянул. Пришел к власти Никита Хрущев. Стал гнать Церковь Православную. От начальства поступил строгий приказ: закрыть наш монастырь, а монахов распустить. Вот дьявольское искушение. Я послал отказ. А они прислали на машинах целый отряд милиции. Стали менты бревном в ворота бить. Ворота повалились. Я кричу: «Святый Георгий, помогай!» Менты ворвались. Началась свалка рукопашная. Кому нос расквасили, кому фонарь под глаз. Меня, раба Божия, как зачинщика, арестовали. Сижу, пою: «Верховина, мати моя». Арестанты под благословение подходят. Судили меня, влепили срок, как рецидивисту. Молился я, и Господь надоумил меня написать президенту Чехословакии Людвигу Слободе. Пишу: «Господин Президент, пишет лично известный Вам подпоручик Кундря, который прошел с Вами дорогами войны до Праги. Так, значит, и так. Опять посажен за то-то и то-то. Уже не как шпион, а как архимандрит». Прошел месяц. В камеру приходит вертухай, кричит: «Кундря, на выход с вещами!» Не забыл генерал боевого товарища. Дай Бог ему здоровья.

Приехал на место. Церковное начальство трепещет. Упрятали меня на Верховину, подальше, в самый медвежий угол на приход. Ну, вот и конец, и слава Богу.

На следующий день рано утром до литургии батюшка Иов учинил блудному Ивану бесоизгнание. Батюшка вместе с церковным старостой – здоровенным мужиком-лесорубом, завели Ивана в церковный притвор. Вскоре оттуда раздались такие жалобные вопли, такой визг, как будто на Рождество кабана резали. Потом был покаянный плач, и еще с полчаса все было тихо.

Наконец, шатаясь, вышел Иван, взъерошенный, потный, красный, но притихший и смиренный. Он вытирал ладонью слезы и бормотал:

– Чтобы я когда – ни Боже мий. На вики все. Да, чтоб мене Бог побил. Завтра запишусь в монахи.

Спрашиваю, а вышел ли бес?

– О-го-го, еще какой! Велыкий, та вонячий, косматый, як горилла.

– А что делал батюшка?

– Та всэ робив. Молитву читал, плетью менэ учил, святой водой кропил, ладаном кадил, вэликой иконой давил.

Целый день пробыли в Малой Угольке. Иван ничего не ел, только пил святую воду и заедал просфорой. На женщин не глядел, отворачивался от них, как набожный иудей от свинины.

Когда стемнело, к церкви пришло много народу из соседних сел. Был день памяти убиенных турками и погребенных здесь на горе монахов. Народ зажег свечки, они замелькали, как светлячки. Вынесли хоругви, иконы. Впереди с посохом батюшка Иов. Светел он был ликом, в скуфье, с серебряной бородкой и седыми локонами по плечам. Все запели акафист и стали подниматься вверх в гору. И батюшка Иов постепенно исчез в сумраке. И я больше никогда его не видел. Вскоре Бог взял его праведную многострадальную душу во Свои святые селения.

Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, рабу твоему, архимандриту Иову и сотвори ему вечную память!

Тихвинские зарисовки