По святым местам

Что-то мешает нам осознать, что бедствия, которые постигли нас последним летом уходящего тысячелетия, не просто бедствия, а знамения Божии, знаки грядущей беды. Все лето по всей стране полыхали лесные пожары, горьким дымом заволокло наши земли, стояла несусветная жара, спалившая посевы. Бог заключил небо, и оно не давало дождя, небывалая засуха была почти повсеместно, и все это предвещало неурожай. Как во времена библейских патриархов, откуда-то с востока прилетели полчища саранчи, пожравшие то, что пощадила засуха. Появились какие-то странные эпидемии неведомой болезни, зачем-то одновременно прилунилось затмение Солнца и какой-то мистический парад планет в форме креста, в середине которого, как пуп, оказалась наша грешная Земля. Ко всему этому катастрофическое обнищание народа, где на одном полюсе тысячи жирующей и купающейся в роскоши публики, а на другом миллионы голодных и безработных. А на посошок нам еще война на Кавказе, где по слову Христа: «Народ восстал на народ». И единственно, что у нас в России растет, расширяется и процветает, так это кладбища – предприятия высокорентабельные, не знающие ни краха, ни банкротств. Тем более, что все там будем.

Но пассажиров нашего вагона, видимо, не беспокоили ни исчезновения чудотворных икон, ни вышеперечисленные знамения. Они жили вне этих проблем. Достав из сумок разный харч, бутылки с водкой, пивом и лимонадом, они принялись основательно закусывать и опрокидывать стаканчик за стаканчиком, а там хоть все гори синим пламенем. От принятия внутрь горячительного, быстро развязались языки, и в вагоне стоял гул, как в городской бане, в воздухе плавали густые клубы табачного дыма. Русь-матушка была в своем репертуаре и ехала неведомо куда. А кто знает – куда? Да и сам Николай Васильевич Гоголь не знал, вопрошая: «Русь, куда несешься ты?!»

В Будогощи в вагон вошел приятный такой старозаветный русский мужичок, подстриженный под горшок, в темной сатиновой косоворотке, в немного засаленном просторном спинджаке, разношенных рыжеватых сапогах и с большим картонным ящиком из-под кока-колы, где дружно пищали цыплята. Он устроился рядом со мной, огладил русую бороду и, потянув носом, заворчал:

– Вот начадили, анафемы, поганым зельем бесовским, прямо хоть топор вешай. Не народ, а зверь, – вона как водку-то хлещут.

Я из сумки достал ржаной хлеб, лук, соль, крупные яйца, добрый кусок сала и бутыль с квасом, все это разложив на чистом холщовом полотенце. Раскрыв нож, я пригласил присоединиться к трапезе соседа. Он чиниться не стал, снял поблекшую армейскую фуражку и перекрестился двуперстным широким крестным знамением.

– Как ваше святое имя? – спросил я его.

– Феодор, – сказал он, приступая к еде.

– По старой вере ходите?

– Не то чтобы по старой, но двуперстие соблюдаем, табак, кофе не потребляем – брезгуем. А так – как все. И в храм Божий ходим, и вино приемлем, но в меру. Ведь Христос не запретил пить вино, но запретил упиваться им.

Язык у Феди был чистый, народный, такой, на каком говорят на русском Севере. Наверное, в его доме нет телевизора. Это бесовское устройство испортило русский язык, совершенно погубило диалекты. Раньше по говору можно было определить, из какой местности человек, но к концу XX века язык унифицировался, т. е. стал однообразным, приобрел скоростной темп. А поскольку у нас, особенно в деревне, почти все мужики отбывали срок и, отсидев, принесли из лагерей и тюрем блатную «феню», а мощный пропагандистский аппарат КПСС за 70 лет внедрил в сознание свой поганый жаргон, то разнузданный телевизор окончательно загадил язык американо-одесскими выкрутасами. Кроме всего этого, еще надо отметить, что почти все пьющие деревенские мужики к каждому слову прибавляют алкоголический артикль «Бля!» Теперь судите сами, что получилось из нашего языка.

Мы поели, помолились и продолжили разговор. Федя приподнял тряпку и осмотрел своих цыплят, которые подозрительно присмирели. Он вынул несколько околевших и выбросил за окно.

– Это от табаку, – сказал он, – другие тоже очумевши. А вы далече?

– Нет, до Тихвина.

– По делам или к сродникам?

– Нет, монастырь хочу посмотреть.

– Дело хорошее. Посмотреть можно. Только что там смотреть? Нашей Матушки – Тихвинской – нет.

– Ну, вообще, так все посмотреть, как там устроились.