По тонкому льду

Из своей половины вышла Наперсток. Она остановилась, вскрикнула и, зажав рот рукой, глухо произнесла:

– Помазин... он... – и отступила на шаг в испуге.

Крик едва не вырвался из моей груди. И будь я проклят, если лицо Угрюмого в это мгновение не дрогнуло.

Дрогнуло и вытянулось, будто он узнал день своей смерти. Скособочив голову, он смерил радистку уничтожающим взглядом. Он был поражен и не мог скрыть этого. Но еще более поражены были мы. Никому из нас не приходило в голову, что Угрюмый и Дункель – одно и то же лицо.

Что угодно, только не это.

Демьян смотрел на Угрюмого как-то по-новому. Казалось, он хотел сказать: «Вот уж этого мы не ожидали».

У меня мелькнула мысль, что сейчас Угрюмый назовет

Наперстка или дурой, или сумасшедшей, но он не обмолвился ни единым словом.

Придя в себя от изумления, я произнес:

– Итак, господин Дункель, мы подошли к финишу.

От слова «Дункель» Угрюмый сразу обмяк, но быстро взял себя в руки. Лицо его мгновенно отвердело. Посмотрев на меня злыми, посветлевшими глазами, он сказал:

– Выходит, что ни возраст, ни опыт не могут служить защитной броней. Печально, но факт. . Можно присесть?

У меня что-то устали ноги.

26. Угрюмый исповедуется

Из предварительного короткого допроса Угрюмого

Демьян и я заключили, что он намерен быть с нами полностью откровенным. Меня это не удивило. Так вел себя и его боевик Филин, в аресте которого участвовал Андрей, так вели себя многие вражеские агенты, пойманные с поличным. В большинстве своем это были люди, наделенные трезвым, практическим складом ума.

В наши расчеты не входило долго возиться с Угрюмым. Нам просто негде было его держать. К тому же обстановка в связи с арестом Геннадия продолжала оставаться напряженной. Но телеграмма Решетова изменила первоначальные планы. Он предложил отобрать у Дункеля собственноручные показания.

Демьян прочел телеграмму и сказал:

– Ваш полковник прав. Но он упустил из виду одно обстоятельство: мы-то не на Лубянке!

Однако приказ есть приказ, и его надо выполнять.

Прежде всего как это технически осуществить? Простое дело – вручить человеку перо и бумагу и заставить его писать. Иначе говоря, необходимо развязать ему руки и усадить за стол. Это нас не устраивало. Мы прекрасно понимали, с кем имеем дело: упустить такого врага легче, чем поймать. Стали прикидывать, как выйти из положения. На помощь пришел Костя. Он заверил, что принесет со службы немецкие металлические наручники.

– И что из этого? – спросил Демьян. – Какая разница между веревкой и наручниками?

– А вот увидите, – обнадежил нас Костя. – Надо перенимать хороший опыт. Я видел, как покойный Пухов устраивался в подобных случаях.

Костя принес наручники из полиции, а из дому –

складную железную койку и кусок тонкой, но довольно прочной цепи. Он заковал одну ногу Угрюмого в наручники, пропустил через них цепь, а последнюю примкнул на замок к койке. Это было поистине гениально. Угрюмый лишился главного – возможности двигаться по убежищу.

Он мог лежать на койке, сидеть, но для того, чтобы сделать два шага, должен был тащить за собой койку. Мы освободились от неприятной необходимости вставлять ему в рот сигареты, поить и кормить из рук.

Оказавшись прикованным, Угрюмый сказал, посмеиваясь:

– Как Прометей! Что ж... правильно. Никогда не считай зверя мертвым до той поры, пока не снимешь с него шкуру.

Он не падал духом и не выказывал никаких признаков отчаяния.

Я пододвинул к его койке наш примитивный стол, положил на него бумагу, ручку и предупредил:

– Пишите только правду!

– Иного пути у меня нет, – ответил он.

Костя внес дополнение:

– И не стройте никаких планов побега. Отсюда вы выйдете не иначе как ногами вперед.

– Вы хотите сказать, что меня вынесут ногами вперед?

– поправил его Угрюмый. – Нет-нет. Время для этого упущено. Я еще не собираюсь в длительную командировку. Я не так безнадежен, как вы думаете.

Я дивился его хладнокровию. Неужели откровенным признанием он рассчитывает искупить свои преступления? Неужели он считает нас настолько наивными, что лелеет надежду на какое-то снисхождение?

А он писал. Писал не спеша, не напрягаясь, не копаясь в шевелюре и в затылке, как делал это я, составляя сложный документ. Казалось, он даже не задумывается над тем, что выходит из-под его руки.

На третьи сутки, в мое дежурство. Угрюмый отложил перо и сказал:

– Все! Мосты сожжены. Отступать некуда. Читайте.

Демьян взял со стола добрую дюжину листов, заполненных идеально ровными строчками, и начал читать вслух. Это была подробная исповедь.

Родился Угрюмый действительно в 1896 году, но не в

Бодайбо, а в Царицыне, не в семье кочегара Лизунова, а в семье немца-колониста Эмиля Линднера, и звали его, конечно, не Прокофием, а Максом. В девятисотом году отец

Макса, поднакопивши денег, открыл сразу две колбасные фабрики: одну в Царицыне, другую в Новочеркасске. В