По ту сторону

- По-моему, это было бы отлично, - ответил он, искренне стараясь поверить в это.

Было плохо только одно, но тут был виноват он сам. У него никак не выходили нежные слова, - он не умел их выговаривать. Он называл ее дорогой и милой, но это были суконные, пресные слова, которыми можно назвать даже кошку. Несколько раз он порывался сказать какое-нибудь глупое слово - ну, пусть даже "сердечко" или "солнышко", но ничего не выходило. Он боялся, что это будет смешно.

Было темно, и потухали фонари, когда они снова остановились у ее дверей.

- Ну, прощай, - сказала она, отворяя дверь. - Очень поздно, скоро рассвет. Ты не забудешь адреса в Хабаровске? Приходи завтра вечером еще, - я буду ждать.

- До свидания, дорогая. Но ты забыла сказать мне об одной мелочи.

- О чем?

- Ты не помнишь?

- Нет, я даже не знаю.

- Что ты меня любишь. Ты так и не сказала мне этого.

Она прижалась к нему.

- Очень люблю. Ты доволен?

- Да. Ну, покойной ночи, моя...

Он запнулся.

- Моя дорогая, - сказал он, сердясь на себя.

БЕЗАЙС И РОМАНТИКА

Амурская дорога построена сравнительно недавно. Раньше, когда дороги не было, от Читы до Хабаровска зимой ездили на лошадях, летом по Амуру ходили старые, с высокой трубой и кормовым колесом пароходы, вспугивая в прибрежных камышах бесчисленные стаи уток. В тайге бурно цвел терпкий лесной виноград, дикие пчелы гудели над дуплистыми деревьями и по прелой хвое мягко ходили громадные седые лоси. Осенью по Амуру густой стеной шла кета метать икру, и река кишела громадными рыбами. По берегу старатели воровски промывали золото, в реках ловили жемчуг. Здесь были свободные, немеряные места, и земля лежала нетронутой на тысячи верст.

Дорога пошла напролом, через болота и сопки. Работали полуголые китайцы, бритые каторжники. Топоры врубались в густую чащу деревьев, и тучи комаров звенели над кострами. На девственную землю клали шпалы, в стволы деревьев ввинчивали фарфоровые стаканчики телеграфа. Потом приехал губернатор и перерезал ножницами протянутые через полотно трехцветные ленты. Дорога была открыта.

А потом ее рвали белые, рвали красные.

Из сырых таежных недр выходили солдаты в полушубках неизвестных полков, резали провода, развинчивали рельсы, вбивали костыли и снова исчезали в тайге. Гнили и выкрашивались шпалы. На забытых полустанках из пола росла рыжая трава, и ветер трепал на стенах расписания поездов. В тупиках ржавели паровозы с продавленными боками.

- Я знаю многих, - говорил Безайс, - которые будут завидовать нам от всего сердца. Сейчас у нас что-то вроде каникул. Там, в России, фронты кончились, и люди взялись за другие дела. Я видел своими глазами, как на вокзалах ставили плевательницы и брали штраф, если ты бросаешь окурок на пол. Это веселое, бестолковое время, когда утром работали, а вечером шли к мосту на перестрелку с бандитами, там кончилось. А мы взяли и опять уехали в девятнадцатый год. Опять - фронт, белые и все это.

Они лежали на полу на шинелях, опершись на локти, и спорили с самого утра обо всем, что попадалось на глаза. Это был удобный комнатный спорт, тем более удобный, что не надо было даже вставать с места. Поезд стоял с утра на каком-то полустанке. Три часа они убили на разговор о том, зачем на телеграфных столбах нарисованы цифры и что они значат. Им было это решительно все равно, но они спорили с азартом.

За окном блестело холодное солнце. На печке закипал чай. Безайс говорил теперь о прошедших военных годах. Это время ему нравилось, и он не променял бы его ни на какое другое. Разумеется, нельзя воевать вечно, но от этого ничего не меняется. Такое время, говорил он, бывает раз в столетие, и люди будут жалеть, что не родились раньше. Тысячи людей готовили революцию, работали для нее как бешеные, надеялись - и умерли, ничего не дождавшись. Все это досталось им - Безайсу, Матвееву и другим, которые родились вовремя. Всю черную работу сделали до них, а они снимают сливки с целого столетия. Их время - самое блестящее, самое благородное время. Взять городишко Безайса скверный, грязный, с бесконечными заборами, с церквами и Дворянской улицей. А ведь он кипел, - и каждая из его самых скверных улиц отмечена смертями и победами. На этой Дворянской, где раньше грызли семечки и продавали ириски, один парень из наробраза выпустил в белых шесть пуль, а седьмой убил себя. Безайс его знал, - он косил глазами и рассказывал глупейшие армянские анекдоты. Живи он в другое время, из него вышел бы уездный хлыщ, а впоследствии степенный отец семейства. А в наше время он умер героем. Был и другой - заведующий музыкальным техникумом. Это был толстенный, добродушный человек в широких штанах. Он обучал в своем техникуме несколько девочек бренчать на рояле "Чижика" и называл это новым искусством.

А когда брали город у белых, он отбил пулемет и взял в плен троих. Никогда в жизни он не делал ничего подобного и после сам не мог понять, как это вышло.