По ту сторону грусти (СИ)

- Давай уже, честный чекист... - устало проговорила Влада. - Хотя нет, никакого "давай". Сегодня ты остаёшься у нас.

После недолгого препирательства Алеся всё-таки вывернулась под предлогом того, что от неё в больницу добираться удобнее. Да и идти туда лучше в обычной удобной одежде, а не во всей этой маскировочной парадной сбруе.

...да, всё правильно сделала: лучше не выдавать себя излишним послушанием.

Влада закатила глаза. Беглым взглядом прощупала линии вероятностей: нет, ничего, всё тихо и мирно. Алесе вызвали такси и проводили.

Шофёр попался молчаливый и сосредоточенный. Это было хорошо, потому что разговаривать совсем не хотелось.

Внутренняя дрожь до сих пор сжимала тело в пружину, как перед экзаменом или перед стартом. Ушёл лихорадочный панический зуд. Она могла бы показаться угрюмой, но почти спокойной. Всё было проговорено, вытащено из самых тёмных углов. Мысли ещё не оформились, но перестали колобродить и обрели направленность.

Алеся могла бы подобрать хорошее слово своему состоянию: готовность.

Глава девятнадцатая

Время не ждёт

Неожиданно стало ясно, насколько поздно.

Это было не просто понимание при взгляде на часы. Это было внезапное ощущение, охватившее холодными тонкими нитями. И явно не тот случай, когда кто-то засиделся в кафе и едет на последнем трамвае, или стучит допоздна по клавишам, прихлёбывая кофе с шоколадкой, или возвращается с вечеринки в приподнятом настроении. Это ощущалось как погружение в инородную среду.

Слепые боязливые фары редких машин шарят робкой ощупью по исчезающей мостовой. Чернота растекается по пространству и лезет под веки, тянется к глазам - она заливает тушью границу между небом и землёй и стремится заполнить собой всё. Безлюдье улиц превращает столицу в призрак - там, где воздух залит формалином жидкого освещения. А фонари дотягиваются не везде, и мысли возникают совсем не о государственной программе экономии. Огни редки, и они смущаются своей явной неуместности. Белые и оранжевые снежинки испуганно дрожат в море черноты.

А ведь она и на приборной панели, между горящих индикаторов и зелёного светляка, бьющего в глаза. Водила включил свет: ох, зря. Из этого ненатурально сияющего мини-чертога придётся вынырнуть в колодец двора, как из подводной лодки.

А двор тоже полон враждебно-боязной глухотой, как житель, медлящий вызвать милицию, даже когда крики начинают звучать страшно. Дом и куст сирени у подъезда глядят недовольно и как чужие. В подъезде хоть лампочка загорается от фотоэлемента, и то хлеб. Всё равно будто сами стены, перила, почтовые ящики так и испускают осуждение, как соседки на лавочке: ишь... Перешёл какую-то незаметную грань. Влез не на свою территорию.

Алеся пыталась как-то примерно определить то время, когда ты уже "зарвался". Она не всегда блюла режим, бывало, что раньше ложилась и около полуночи. И вот странное дело: ноль одиннадцать - это ещё ничего, лезь под одеяло, устраивайся поудобнее и сладких снов, а ноль тридцать одна - и ты уже, что называется, попал. Попал в другое измерение и пору, когда лучше попусту не пялиться из-за занавесок в чёрное стекло. Потому что мало ли.

Алесе стало не по себе, и она пожалела, что не осталась у Влады. Тем более, это неприятное всепроникающее давление уж очень взвинчивало в сочетании с фаталистической решимостью, на которой Стамбровская себя поймала, выйдя от подруги.

Это было постыдное чувство, особенно для человека, вершившего ночью опасный суд на Кальварийском кладбище. В такие моменты Алеся устало и раздражённо думала, что специалисты ничем почти не отличаются от обычных граждан, и все их способности и душевные движения проявляются порой весьма иррационально.

Её встретила Франкита. Радостно муркнула и боднула в ногу - и сразу стало как-то легче. Алеся благодарно улыбнулась: она как её собственный сгусток тьмы, убеждающий, что всё это неприятное, вражеское - понарошку, настоящая - это она, Франсиска Доминга дель Соль!

- Ты моё чёрненькое солнышко, - ласково сказала Алеся и протяжно погладила кошку от головы до хвоста.

Наверное, благодаря верной пушистой подружке сон был спокойным и лёгким - в той части, в какой оставался чисто восстановительной процедурой и нырком в неосознанность.

Но с пробуждением Алеся с прежней тоской осознала, что у неё снова ничего не вышло. Она вовсе не собиралась отказываться от своих намерений. После тяжёлого дня и мрачного разговора её решимость ещё больше укрепилась - и казалась ей отчаянно благородной, хотя отдавала тёмным, нездоровым упрямством. И снова то же ощущение, но сейчас его хотелось уподобить не потоку или речке: это была темнота душного шкафа. А самое тошное - то, что явственно чувствуешь дыхание Нарнии за тонкой фанерной стенкой, но она почему-то не хочет впускать тебя, и ты стоишь, наполняюсь чувством обиды и идиотизма, среди пронафталиненых пальто и пыжиковых шапок.