По ту сторону реальности. Том 2 (Сборник мистики и фантастики)

А теперь, дорогая Екатерина Матвеевна! Я все-таки должен сказать о главном, что более всего беспокоит меня. Я долго думал, говорить Вам о том или нет, но если у нас сложились доверительные отношения, то считаю необходимым ввести вас в курс дела. Меня очень удивил и расстроил мой новый друг, утверждая, что я являюсь участником некой игры, вернее, марионеткой хозяина, которого он назвал киношником. Так вот, этот «красный» колдун, сам будучи не главным, создал меня с другими товарищами по образу и подобию своему. И повесил на меня вину, что я на своем веку много убивал, а потому не смогу построить Храм нашей с тобой мечты. Ты, наверно, помнишь по своей Книге, что нечто подобное случилось с древним царем Давидом, который тоже много «убил» народу, и ему было сказано, что этот Храм любви построит не он, а его сын Соломон. Что тоже неплохо. А потому береги нашего сына как зеницу ока от «сухого проклятья», как это делали мои предки. Вообще, в последние дни меня все чаще посещает блуждающая тревога, которая настойчиво взывает к чувству вины за деяния, которые я не совершал. Эта вина прячется во мне где-то глубоко, ожидая принять предъявленное мне обвинение. Я пробовал разобраться с этим чувством с помощью Книги, которую экспроприировал у книжника и пришел к выводу, что это чувство вины есть следствие той роли, которую сыграла религия, объявив человека виновным до его рождения. Не знаю, что там – в прошлом, натворили первые люди, убили своего отца или нет? Но я не могу принять идею вечной вины от первого человека только за то, что он взял плод из рук женщины. Насколько я понял историю знаменитого предка, он стал виновен именно за то, что обвинил Творца за женщину, которая ему дана для полноты и цельности жизни. С Женщиной по имени Жизнь он должен был обрести смысл своей жизни. Если история человечества представляет путь от безличности всего человечества как целого к семье и индивидуальным отношениям двух людей, то становится понятным вечный конфликт любви и смерти. Из такого конфликта произрастает чувство вины, достигающее во мне таких высот одиночества, что делается невыносимым для меня. И еще я заметил такую особенность как только мои мысли начинают суетиться вокруг «матери» революции, то я начинаю удаляться от Вас, дорогая Екатерина Матвеевна, и счастье пропорционально убывает во мне. Очевидно, правильно написано в Книге, что необходимо отлепиться от таких «родителей». А та религия, которую я слышал от проповедников морали, приучила спокойно относиться к вине и страданиям. Она наградила вину благословением, увековечила ее и не позволила ей разрешиться правдой на земле. «А что будет разрешено на земле, будет разрешено на небесах», – хорошо сказал мой друг Арапеш. И я не хочу, чтобы вина и боль стали моей судьбой. Поэтому для меня становится несомненным, что мое освобождение связано с избавлением от чувства вины, способностью осознать, что более полное удовлетворение «либидиных» потребностей освобождает от вины и искусственно насаженного «первородного» греха. В этом должно было бы отразиться удовлетворение основных человеческих потребностей – примитивных в начале, многосторонне развитых и утонченных в последствии нашей встречи. В этом месте я говорю и о нашем с тобой ложе, о котором я всегда помышлял, но которое слабо проявлялось в моих видениях, находившихся во власти красного колдуна. Я никогда не писал тебе об этом. Может быть, стеснялся, а может быть, ощущал запрет, исходящий от чуждого мне духа. Я пробовал создать изображение тахты, на которой мы занимались бы любовью, но безрезультатно. Вся пустота и голость ее существования была слишком очевидна и резала мой глаз. Для меня наше ложе должно было быть всегда прикрыто покрывалом, стоять забытой в самой удаленной комнате и не бросаться в глаза. Как бы там ни было, но по совету нового друга я перестал задаваться вопросами об оттенках белого и красного цветов, противопоставлять правое левому, где хорошие нехороши и плохие неплохи, потому что все одинаковы в хозяйстве Творца. Во все времена именно в пустыне испытывался и мужал человек. Мой опыт подсказывает мне, что вину можно искупить свободой, а избавиться от вины «грехопадения» – перестать различать добро и зло в русле катехизиса, сделавшего меня атеистом бытия. Это, конечно, не значит, что я должен прилепиться к злу и перестать стремиться к добру. Но стыдливость Адама и его порыв прикрыть свое «хозяйство» фиговым листком стало первым следствием его падения в грех и отпадением от Духа. Мне думается, что когда человек вместо единственного и основного вопроса бытия принимается за решение вопросов различения добра и зла, справедливости и несправедливости и прочей болтливости, тогда он испытывает падение в грех, как возможность промахнуться мимо цели и обустроить свое бытие достойным образом. Испытания старика Иова, о которых мне начитывала моя мать из Книги, длились до тех пор, пока он не перестал искать справедливости и нашел еще более наполненную смыслом жизнь. Поэтому я уверен, что навязанный мне «первородный» грех слетит с меня как осенний лист, как только я встречусь с тобой и вкушу «спелые» плоды от древа жизни и перестану смаковать кислый и незрелый плод от своих куцых думок головы, доставшихся мне от архаического сознания наших предков. Потому что у них в объяснении вины просто не было мыслительного пространства нашего предпоследнего времени. А жить с совестью приспособленца, отягощенного виной, я не желаю. И тех товарищей, которые сидят «наверху» и навязывают мне правила старой игры, где прошлое господствует над настоящим, а настоящее квасится в революционно-экономических фантазиях будущего, мне придется упразднить своей волей к новой жизни. Только бы мне хватило сил устоять на «стеклянном море, смешанном с огнем, победить зверя и образ его, начертание и число имени его на моем челе». Выйти из игры со старыми правилами я склоняюсь еще и потому, что ставшие мне милыми и дорогими друзьями красноармеец Петька и его брачная думка – Гюльчатай, апостол закона, но хороший семьянин Павел Верещагин и Абдулла – должны погибнуть и умереть ради моего революционного триумфа. Эти подтверждения я замечаю в своих видениях, проявляющихся между дремотой и явью, простирающейся не дальше миражей пустыни.