По ту сторону реальности. Том 2 (Сборник мистики и фантастики)

Дом тетки Устиньи совсем почернел и наполовину покрылся мхом. При свете дня на его крыше теперь непременно сидела целая стая черных ворон. Ночью же в его маленьких оконцах мерцали бегающие огоньки, и слышался зловещий смех.

Ну а вскоре в Дедиловских Выселках увидели люди того самого купца Василия. Брел он по улице пьяный, в грязной рубахе. Шел Василий к тетке Устинье, и глаза его горели нехорошим огнем. Видели, как полный решимости купец ввалился в избу Устиньи, а через некоторое время вышел оттуда на ощупь. Поняли люди, что купец – слеп. Уже затемно добрался Василий кое-как до церкви и, поднявшись на ее ступени, упал замертво.

Утром следующего дня несколько крестьян во главе с урядником вошли в избу Устиньи и застыли в ужасе: посреди темной горницы, в центре круга из соли, на стуле сидела мертвая седая старуха, в коей крестьяне с трудом узнали Устинью.

Гудела деревня, шепталась по углам и завалинкам, что что-то нехорошее произошло с теткой Устиньей. Но слухи да толки – а хоронить тетку нужно. Пошли к отцу Феофану. Но тот не только отпевать, но и хоронить Устинью на кладбище запретил.

Через пару дней все же привезли пьяненького дьячка из Венева и ночью тайно Устинью похоронили.

С тех пор не стало покоя на Дедиловских Выселках.

Говорили крестьяне, что ходит мертвая старуха Устинья ночью по деревне и стучится в окна, словно ищет кого-то. Стали в страхе покидать насиженные места крестьяне, и вскоре большая часть Дедиловских Выселок опустела. Лишь отец Феофан крепился, молился усердно и безвылазно вместе с попадьей жил в церкви.

Но все со временем забывается, забылось и это.

Никто больше не видел мертвую старуху, перестала она бродить по ночам. В деревню к своим домам возвращались крестьяне. Снова зазвенел колокол на колокольне Свято-Никольской церкви, созывая прихожан на молебен.

Оттаял и отец Феофан, вернулся вместе с попадьей домой, а на службу в церковь ходил радостно и служил усердней, чем прежде.

Наступили жаркие летние денечки, и карась в реке Осетр клевал как никогда.

В один из таких жарких дней ближе к вечеру сидел отец Феофан в неброской лодочке с удочкой в руках. Тишина стояла на реке Осетре, лишь где-то лениво поквакивали лягушки. Не заметил Феофан, как задремал. А проснулся вдруг оттого, что удочка в руках его сильно дернулась, и он еле ее удержал. «Никак зацепился крючок за корягу», – подумал Феофан и подошел к корме лодки, перебирая руками конский волос.

Он заглянул за корму, и в это время зеленоватая поверхность спокойной воды вспучилась, забурлила. За край лодки вцепились две костлявые руки, и показалась истлевшая голова Устиньи.

– Помолись за меня, Феофан! – прокричала она и исчезла под водой.

Отец Феофан осел в лодке и более уже ничего не слышал…

Возвращение

Напишу письмо Светланке,

Пусть узнает весь колхоз:
Я подбил три вражьих танка
И фашистский бомбовоз…

«И откуда у него только берутся эти частушки?» – думал Николай, с улыбкой глядя на Ваньку Сомова. А Ванька наяривал, не уставая, на своей трехрядке. Папироска в углу рта, пилотка на затылке, раскраснелся от выпитого спирта и радостно ему, по всему видать. На груди у Ваньки медальки позвякивают, начистил перед отъездом – вон как блестят.

Вся теплушка гогочет, спирт рекой льется, дым от папирос и махорки – столбом. Гуляют ребята. Да и то, повод есть. И повод-то какой – победа! Мелькают в открытом проеме теплушки березки, березки… А солнышко майское так и льется, так и ласкает стриженые головы, обветренные лица.

Замолчал вдруг Ванька, погрустнел, заиграл что-то печальное. Упала вдруг его гармошка, закрыл Ванька руками лицо и затрясся в рыдании.

– Медсестричку Маринку вспомнил, видать, – негромко сказал сидящий рядом с Николаем курносый сержантик. – Любовь у них была. И ведь обидно что: погибла она уже в Берлине. Да, бывает. – вздохнул он.

Но снова в руках у Ваньки Сомова гармошка. И слезы его еще не высохли, а по теплушке звучит его звонкий голос:

Мы с миленочком катались
На военном катере.
Катер набок завалился,
Мы – к едрене-матери…

Станция осталась позади, напутствия и пожелания братишек, товарищей фронтовых – тоже. Николай шагал с чемоданом в руках и вещмешком за плечами по привычной проселочной дороге через поле. Вот еще лесочек впереди пройти, а там до деревни рукой подать, – радовался Николай.

Тридцатилетний лейтенант, кавалер Ордена Красной Звезды Николай Кузьмичев торопился домой. Четыре года, четыре долгих года он не был дома. Аленкино лицо – жены дорогой – совсем стало забываться, виделось как в тумане. Дочку Валюшку он, правда, помнил. Сколько ей было, когда он на войну ушел? Лет десять-одиннадцать?