По ту сторону смерти

София стояла, облокотившись о каменный парапет, и задумчиво глядела вниз, на бурую, грязноватую воду Темзы. Увидев Шторма, она сразу выпрямилась. Щеки ее зарумянились от холода. На ней было синее пальто с поднятым воротником, а на голове шелковая косынка, из-под которой выбивалась прядь черных волос. Она казалась такой, какой Шторм видел ее в первый раз — холодной, высокомерной, неприступной. Держалась раскованно и вместе с тем неестественно прямо, с вызовом. На губах ее играла легкая, ироничная полуулыбка-полуусмешка. Шторм хотел что-то сказать, но от восторга и изумления у него перехватило дыхание, и лишь облачко пара вырвалось у него изо рта.

Он подошел к ней. Некоторое время оба молчали, не зная, что сказать. Наконец она подала ему свою тонкую, изящную руку, и он поспешно — и бережно — пожал ее.

— Спасибо, что пришли, мистер Шторм, — промолвила София.

Они молча пошли по набережной. Вокруг летали, парили, садились на воду и вновь взмывали в небо, оглашая воздух пронзительными криками, белые чайки. На противоположном берегу Темзы открывалась панорама Уайтхолла. Шторм лихорадочно соображал, пытаясь найти нужные слова. Сказать он сейчас должен был только одно, но заставить себя сделать это не мог. Он не мог говорить с Софией о своей болезни, как женатый человек, оказавшись в подобной ситуации — и почувствовав то же, что чувствовал теперь он, — не смог бы заговорить о том, что у него есть жена. Шторм боялся разрушить последнюю, пусть даже иллюзорную надежду.

Так они шли и молчали, и он украдкой бросал на нее робкие взгляды. Внезапно София остановилась.

— Я боюсь… — Она не договорила и вдруг рассмеялась.

Шторм смущенно улыбнулся.

— Боюсь, я… — София прикрыла ладонью ют; у нее тряслись плечи. — Боюсь, что… — Но все ее попытки побороть приступ смеха оказались тщетны. Она попятилась и нетвердой походкой направилась к парапету. Шторм, продолжая глупо улыбаться, почесал затылок. София, обхватив себя руками за плечи, пыталась унять неуместный смех и виновато поглядывала на Шторма, но ничего не могла поделать. Закрыв лицо ладонями, она ждала, когда к ней вернется самообладание. — Боюсь, первые впечатления обо мне у вас не слишком благоприятные… — Продолжить она уже не смогла. Смех буквально душил ее. Она привалилась к парапету, сотрясаясь от хохота.

Шторм по-прежнему растерянно улыбался. Спрятав руки в карманы, он наблюдал за ее весельем. Жизнь, секс, деньги, весна, он сам — все это вдруг снова обрело смысл. Если бы еще недавно кто-то сказал ему, что он способен так полюбить, он бы рассмеялся. И все же это произошло. Это было как песня. Как плохая песня с избитыми словами. Вроде той, где поется: «Я никогда не зна-а-а-а-ал — что любовь может быть насто-я-а-а-а-щей — пока я вас не встре-э-э-э-тил…» Что-то в этом духе. Но куда страшнее было то, что он все время ловил себя на мысли: если так будет продолжаться — если она, прекрасная и розовощекая, все так же будет стоять, прислонившись к парапету набережной, и заливаться серебристым смехом, и за спиной у нее будет все та же величественная панорама красивейшего из городов, — если так будет продолжаться, он, ей-богу, споет эту песню здесь, сейчас, во весь голос. Нет, он отдавал себе отчет, что это довольно глупо, но бороться с нахлынувшим чувством уже не мог. И внезапно его осенило: вот он, собственной персоной, Ричард Шторм, американец из Голливуда, — проживающий в конце двадцатого века на планете Земля с ее нищетой, расизмом, терроризмом, девочками с проколотыми носами, с культурой, пребывающей в состоянии свободного падения, с людьми, которые не стесняются произносить перед телекамерой слова вроде «пердуны» и тому подобное, — вот он, в своей собственной бренной, стремительно разлагающейся оболочке, — и его сердце поет и ликует!

Боже правый, если он не поцелует эту женщину, то просто взорвется.

— О-о! — София вконец измучилась. Обхватив ладонями лицо, она устало покачала головой. — Ах! Просто не понимаю, почему всякий раз, когда вы рядом, я становлюсь совершенно невменяемой! — Она смахнула слезу. Потупила взор. Зябко поежилась. Как будто вместе с последним отзвуком смеха растаяла в воздухе ее привычная уверенность в себе. — Во время нашей первой встречи я залила вином всю гостиную. В другой раз вы застали меня, когда я прыгнула с балкона с петлей на шее. Потом я ударила вас, а когда вы пришли ко мне в клинику, плакала, как ребенок. Теперь вот смеюсь, как круглая идиотка. Представляю, что вы обо мне подумали! Что я, должно быть, выжила из ума.

Она вопросительно заглянула ему в глаза, словно ища в них ответ. Шторм молчал. Он просто умирал от желания подхватить ее на руки и вознести в небесный замок.