По ту сторону жизни

— Я сказал, что мне всё равно, как ты решишь расправиться со мной, — сказал Кузьма. Его голос как пламенем опалил Азата. — Тебе долго везло в этой жизни, «товарищ Рахимов», но-о-о… всё когда-нибудь заканчивается.

Мавлюдов вздрогнул. В нём пробудился панический страх перед Маловым, который преследовал его всегда, и он не мог с ним справиться.

— Ты что, пытаешься запугать меня?

— Нисколько.

— Ложь! Я не верю тебе!

— Это твоё дело. Хотя… ты всегда боялся меня.

Лицо Азата снова покраснело, на лбу и на шее вздулись жилы и, чтобы не упасть, он опёрся плечом на дверной косяк.

— Ты ошибаешься, я не… — выдавил он из себя, — я не боялся, а ненавидел тебя!

— Это ты расскажешь кому-нибудь другому, кто раньше не знал тебя. А вот я…

Азата окончательно покинуло самообладание, и он закричал:

— Я всегда ненавидел тебя! Ты всегда становился у меня поперёк дороги! Ты считал меня преступником, а я никогда не был таковым! Я поступал так, как считал нужным. И не желаю, чтобы именно ты попрекал меня этим! Сейчас ты в моей власти! Ты… ты…

Задыхаясь от бешенства, с потемневшим, налитым кровью лицом, Мавлюдов выбежал из камеры, а стоявший в коридоре санитар тут же захлопнул дверь.

— Иди, беги, проваливай, трусливый ублюдок! — закричал, глядя на дверь, Кузьма. — Ты настолько боишься меня, что…

Мавлюдов больше не показался в камере, и Малов, не закончив фразы, замолчал. Он сидел на кровати, положив на колени руки, с лицом, лишённым всякого выражения. Кипя от негодования, он смотрел на дверь. От его обострённого волнением слуха не ускользнул ни один оттенок из высказываемых Мавлюдовым фраз. Кузьма злорадствовал, переживая победу над давним врагом.

Пока он сидел, вся его жизнь вдруг промелькнула в его памяти: скромное начало в должности судебного пристава в Верхнеудинске, метание в годы Гражданской войны, длительные старания быть неузнанным в послевоенные годы, тяжёлый труд на заводе, в который он вкладывал всю душу… И для чего, раз он оказался в руках жалкого негодяя? Он, сжимая кулаки, вскочил с кровати и, полный негодования, снова приблизился к окошечку и ухватился руками за решётку.

Скрипя зубами, он видел перед собой злобное сморщенное личико Мавлюдова, который в то время служил клерком в городском суде Верхнеудинска. Во время революции этот ничтожный человечишка переметнулся к большевикам и раз и навсегда осел в их лагере. Хитрый, изворотливый мерзавец многого достиг с тех пор.

«Почему я не прибил этого слизняка раньше? — с озлоблением думал Кузьма, сжимая руками крепкие прутья. — Я видел его в роли преступника, я знал его в роли „революционера“, я наблюдал этого мерзавца и в других ролях. И он всегда выходил сухим из воды, хотя многие его товарищи давно уже кормят червей в могилах на кладбищах или давят вшей в спецлагерях ГУЛАГа…»

— И почему я не придушил его сегодня? — задал сам себе вопрос шёпотом Кузьма. — Достаточно было одного рывка, достаточно было…

Дверь неожиданно распахнулась, и в камеру вошли четыре здоровенных санитара. Не говоря ни слова, они набросились на Кузьму и повалили на пол. Один из них с каменным лицом вонзил ему в руку иглу шприца…

11

Дон Антонио де Беррио поднял руку и, не сводя глаз с Быстрицкого, сказал:

— Я, пожалуй, соглашусь с вашим предложением, полковник. Меня заинтересовала коммерческая сторона вашего плана, а всё остальное — дерьмо собачье. Война, провокации против СССР — всё дерьмо!

Он отломил от жареной куриной тушки крылышко и обмакнул его в соус.

— У меня в наличии шесть барж, — продолжил он, — но я готов закупить пшеницу только на три. Остальные три мы загрузим за ваш счёт, господа непримиримые контрреволюционеры!

— Мы уже обсудили этот вопрос в прошлый раз и дали согласие, — вежливо напомнил Корней Бадалов.

— И то верно, — кивнул дон Антонио, беря графинчик и наливая в рюмку водку. — Так вы, как я понял, пытаетесь взять реванш с помощью Германии, или…

— Это вас не должно касаться, — поморщился Быстрицкий.

— Как это не должно? — округлил глаза дон Антонио. — Если вы хотите вовлечь меня в игру, то условие моё таково — играем открытыми картами!

Гости переглянулись.

— Что, вам это не нравится, господа? — выпив и закурив папиросу, ухмыльнулся дон Антонио. — Ничего не поделаешь… Я всегда перестаю нравиться тем, кто пытается водить меня за нос. Поэтому я процветаю, — объяснил он гостям. — Раньше я считал себя романтиком, а теперь… А теперь я поумнел, господа, и всё мне осточертело. Было время, когда я согласился бы с вашим предложением, не вникая в его суть, а теперь… — он покачал головой. — А теперь я не такой доверчивый, как в молодые годы и… Я хочу знать всё, что стоит за вашим предложением, господа. И если вас особо не напрягает моё требование, то я готов выслушать вас!

Он снова налил водки и залпом выпил.