По ту сторону жизни

— Я хочу знать, сколько мне ещё предстоит находиться подле этого зажравшегося упыря, господа? — не дав ему договорить, обратился к собеседникам Воронцов. — Я не могу больше работать у этого так называемого «дона Антонио». Один только его вид доводит меня до кипения, и я готов…

— Нет-нет-нет, исключено! — отрезал Быстрицкий. — Тебе поручено важное задание «служить» господину де Беррио до тех пор, пока это нам необходимо! А сейчас лучше выпей шампанского и остуди свои чувства.

— Что ж, пусть будет по-вашему…

Они чокнулись и дружно выпили.

— Вчера по телефону разговаривал с Англией, — мечтательно заговорил Быстрицкий и внимательно посмотрел на Воронцова. — Наш центр одобряет все наши действия относительно де Беррио. А тебе по-прежнему можно доверять, так ведь?

Мысли Матвея сразу же приняли другой оборот.

— Ну конечно, господа! — воскликнул он. — Я всецело предан нашему делу душой и телом!

— Тогда выпьем ещё по одной, — подзывая официанта, сказал второй мужчина, пришедший с Быстрицким. — Мы, казаки Бадаловы, бывало…

— А давайте лучше поговорим о деле, — поморщился Воронцов. — Мы, кажется, именно для этого встретились сейчас.

— А кто спорит, для этого, — кивнул Быстрицкий. — Наша цель тебе известна, уважаемый Матвей Захарович, и ты обязан сделать всё, чтобы она была достигнута.

— Я сделаю всё, что было мне поручено, господа, — заверил Воронцов. — Только хотелось бы знать подробнее о наших планах. Перевозка нефтепродуктов в Германию, как я понял, первая часть задуманной акции, а как будет выглядеть вторая?

Быстрицкий и Бадалов переглянулись.

— Дело в том, что мы и сами всего не знаем, — развёл с виноватым видом руками Быстрицкий. — Нас и тебя уполномочили добиться от де Беррио того, чего мы добиваемся. И именно это сейчас мы собираемся обсудить в деталях и с мельчайшими подробностями. Надо проникнуться важностью дела, и… Ставка сделана! Дон Антонио де Беррио не должен вывернуться и ускользнуть от нас…

12

Санитар помог ему встать с кушетки, перевёл в палату, помог раздеться и лечь в постель. Он чувствовал себя дряхлым старцем, со дня на день ожидавшим прихода смерти.

Укрывшись одеялом, он закрыл глаза и уснул. Во сне он вздрагивал, вздыхал и стонал, как от мучительной боли. Появившаяся в палате медсестра сделала ему укол.

Он посмотрел на свои руки, они тряслись. Ноги тоже тряслись, и он ничего не мог с этим поделать. Его потревожил звук подъехавшей машины и гудок клаксона за окном. У входа стояла легковая машина, из которой выходили люди.

Он покачнулся на ватных ногах и едва не рухнул на пол, но устоял, схватившись за подоконник. Голова загудела как наковальня, когда по ней ударяют молотом. И в этот момент в палату кто-то вошёл. Он медленно обернулся.

— Вижу тебя на ногах, и это радует, Кузьма Прохорович! — сказал вошедший. — Вот решил навестить тебя и поговорить… Ты понимаешь меня?

Услышав голос, он вздрогнул.

— По-о-о-шёл вон!

— Значит, понимаешь, — ухмыльнулся вошедший. — Ты уже неделю в дурильнике и… Хочу сказать, что выглядишь неплохо, хотя… Может быть, ты всё-таки сознаёшь, что нездоров?

— Я здоров, — сердито возразил Кузьма. — То дерьмо, которым меня накачивают, угнетает моё сознание, но не волю.

— Да, ты держишься молодцом, но это ненадолго, — сказал «гость». — Уже скоро из тебя сделают растение, и… Ты больше не сможешь доставлять нам проблем своим упорством.

— А как же чистая кровь? — огрызнулся Кузьма. — Ты ведь говорил, «товарищ Рахимов», что кровь для переливания должна быть чистой, а если её смешивают со всяким дерьмом…

— А! Ты всё ещё узнаёшь меня! — ухмыльнулся Азат. — Ну, раз так, то я просвещу тебя. Действие этих препаратов, которые ты называешь дерьмом, имеют необратимый характер. Ты понимаешь, что значит «необратимый», а? Это значит, что даже тогда, когда они полностью уйдут из твоей крови, тот эффект, который они произведут, останется. Ясно? И ты будешь растением с идеально чистой кровью.

Малов некоторое время стоял с закрытыми глазами и, чтобы не упасть, цеплялся за подоконник. Что ещё говорил Мавлюдов, он не слышал. Азат в конце концов замолчал и, пожимая плечами, вышел из палаты.

Как только за ним закрылась дверь, Кузьма вздохнул с облегчением. Ему уже до тошноты надоел «товарищ Рахимов» со своим тщеславием, самолюбованием, жёстким непоколебимым эгоизмом. Кузьме казалось, что всё происходящее с ним — кошмарный сон. Ну не может же быть такая чудовищная несправедливость! Он вспоминал детство, Мадину, свою несчастную любовь к этой безвременно ушедшей из жизни девушке.

Было уже поздно, когда в палату вошёл санитар.

— Вставай и на выход, — сказал он громоподобным голосом. — Поживёшь в другом месте, здесь будут делать ремонт.

Не протестуя и не возражая, Кузьма следовал за ним до тех пор, пока тот не остановился перед какой-то дверью.

Кузьма осмотрелся. Мрак, царящий в палате, не позволял ему хорошо разглядеть новое «место жительства».

На кровати у левой стены кто-то шевельнулся. «Понятно, эта „лежанка“ занята, — подумал Кузьма. — Значит, моё место напротив…»