По велению Чингисхана

Просьба Джамухи была подобна ушату воды, выплеснутой при ясной погоде в кишащий муравейник. Народ, со свойственной черни чувствительностью, чуть ли не пал перед ним на колени – высшие тойоны искали в его поступке подоплеку. В ставке начался раздрай.

– Вот он весь Джамуха! – ворчал остроугольный Мухулай в кругу военачальников. – Где он – там смута! Подумать только: сам великодушный Чингисхан дарил ему за одно лишь краснобайство должность второго человека в иле! хан сказал, и я слышал, что голова должна быть о двух глазах: один глаз – он, второй – Джамуха! И то, как… как… – он отмахнулся, давая понять, что у него нет слов в попытке выразить причины упрямства Джамухи. – Уму не-пос-ти-жимо!..

Боорчу, пропуская из руки в руку витой из конского волоса шнурок аркана, словно намекал на готовность к расправе. Он сказал:

– Довольно икать от страха… В скором времени хана ждать нечего, надо пользоваться случаем и уважить, ублажить Джамуху в его… м-м… посмертном… гм… последнем желании…

Мухулай хихикнул и пояснил:

– Горло что-то перехватило!

– Вот-вот! – многозначительно покивал Боорчу и попробовал аркан на крепость, подергивая шнурок за два конца. – Как не перехватить… Перехватит…

Даже Джэлмэ загорячился и нахмурился, оглаживая лицо ладонями, словно умываясь:

– Погодите, погодите!.. Если уж делать такое, то так, чтоб и вода не просочилась от его, Джамухина, мокрого места… А вода, как известно, дырочку найдет. Что за нас? То, что Джамуха не принял предложение Чингисхана…

– Раз! – Мухулай загнул мизинец. – Два: сам напросился на казнь! – загнул безымянный. – Три… – он задумался, разжал пальцы и почесал ими в затылке. – Три…

– Десять: нужно отправить вестника к Тэмучину и передать, что Джамуха не принял его слов к сердцу, что попросил казнить себя, что его судьбу вершит Высший суд, но гонца снаряжать с таким прицелом, который не позволит встречному приказу поспеть вовремя, – сказал Джэлмэ, снимая со своего халата из синей дабы невидимые человеческому оку пушинки.

– Ух-се! – воскликнул Боорчу и тоже снял невидимую пушинку с халата Джэлмэ. – Голова ты наша золотая! Да ведь ты знаешь, как копается в подноготных Сиги-Кутук! Скорее мой ишак родит слоненка, чем Сиги-Кутук родит нужное нам решение. Мы думаем о безопасности ила, а Сиги-Кутук – о… о божественной справедливости… Да что вы, не знаете Сиги-Кутука!

Но Джэлмэ непросто было сбить с мысли, если уж он ее высказал.

– Каким бы ни был буквоедом наш славный Сиги-Кутук, он будет делать свое дело, а мы – свое. Иного не дано, – сказал Джэлмэ и добавил весомо: – А больше мне нечего сказать.

С каким-то внутренним стоном и щенячьими повизгиваниями, которые обозначали душевные муки и сомнения, Мухулай утвердил:

– Значит, решили так…

Каким же решительным рубакой он был в походах, каким толковым полководцем! А вот долгих умствований боялся и бежал их при возможности.

– Решили, – согласился Боорчу. – Предаем его в разбирательство Сиги-Кутука… А сами пока выпьем архи да подумаем о вечном!

* * *

«Многие из тех владык, кто мнят себя орудием Божьей кары, нечувствительны к людской скорби, к человеческим слезам… Они говорят, что Бог исторг из их сердец чувства сострадания и жалости. Но такие черты присущи шайтану, а не мудрому и дальновидному владыке, – думал Сиги-Кутук, вызывая посыльным в суд старика Аргаса с дальней окраины степи. – Верша суд, надо мудро разобраться в жизни Джамухи… А старик Аргас знает его с незапамятных времен…»

Сиги-Кутуку не было еще тридцати лет, и недавно женившийся Аргас казался ему глубоким старцем.

Когда прибыл посыльный, едва не запаливший жеребчика, Аргас с пастухами был на пастбище, где метил своим тавром кобылиц, быков и коров, которых у него насчитывалось множество. Крупные, жирные овцы и козлы с метками Аргасовых отар уже паслись на равнинах под приглядом пастухов.

Старик напоил посыльного кумысом, вернулся в сурт и, переодевшись в чистое, немедленно тронулся в путь. Молодая жена по имени Малтанай долго шла с узелком, в котором лежала жирная пища, вслед своему всаднику, но муж не замечал ее. Он пустил коня сначала легкой рысцой, потом – размашистой иноходью, и Малтанай остановилась, концом нарядного белого платка утерев с лица пыль.